Продев левую руку в скобу, он повис на ней, словно Спаситель на кресте, бессильно свесив вниз правую руку, обмотанную промокшим от крови бинтом. Джонни чувствовал, как горячая кровь обжигает ему запястье и, стекая по пальцам, капает вниз, в бурлящую под ногами воду.
Кап, кап... Она капля за каплей стекала вниз, а Джонни, почти без сил прижавшись к стене, молил Бога о том, чтобы никому не пришло в голову приподнять люк и заглянуть сюда, иначе ему конец. Интересно, сколько ему еще придется ждать, прежде чем можно будет решиться выбраться наверх, мелькнуло у него в голове. Кап, кап, кап... Темно-багровые капли одна за другой падали вниз, растворяясь в бурой затхлой воде, и стремительный поток уносил их дальше, по сточной трубе туда, где текла небольшая подземная река.
Огромная крыса, укрывшаяся возле канализационной трубы, выронила из лапок кусок апельсиновой корки, которую только что грызла, и насторожилась. Блеснули коричневые бусинки глаз. Она смотрела туда, где вдалеке виднелась решетка водостока. Ноздри ее дрогнули — их коснулся запах свежей крови. Лязгнув зубами, крошечный хищник, не раздумывая, бросился в воду и поплыл туда, где ждала его добыча.
Глава 14
Как бы ей хотелось заглянуть в самое нутро Гарлема!
Она старалась забыть о неоновых вспышках, заливавших разноцветными сполохами ночное небо. Поднялась вверх по Бил, иначе говоря, Сто тридцать третьей улице, соединявшей Седьмую авеню и Ленокс, той самой улице, которую еще в двадцатых годах окрестили Трущобной, самой шумной достопримечательности этого города — недаром о ней всегда говорили, что это-то и есть сердце Гарлема, улице, полной кричащего, безвкусного веселья, словно специально созданной для толстосумов с пухлыми бумажниками и тех, кому вдруг наконец улыбнулось счастье. Правда, с тех пор прошло уже немало лет, и большинство злачных местечек уже исчезло: «Гнездышко», «Мехико», «У Джерри». Она заглянула в кабак Дики Уэллса, но Джонни там не было.
И тогда она принялась обходить подряд все бары: большие и маленькие, те, в которых играло всего несколько музыкантов, и те, в которых стояли музыкальные автоматы, кабаки со стриптизом и обычные бары. Она не слышала ни музыки, ни смеха, ни звона бокалов. Она видела только лица. В Гарлеме, насколько ей было известно, жило около миллиона чернокожих, и Джонни был одним из них, поэтому сейчас она не видела ничего, кроме этих лиц, и смотрела только на них. Именно ее жадный, ищущий взгляд, которым она обегала зал, и наспех наброшенное незастегнутое пальто, позволявшее видеть все линии стройного тела, туго обтянутого шелковым неглиже, стали причиной того, что повсюду ее принимали за профессионалку, рыщущую в поисках поживы. Непристойные предложения сыпались на нее одно за другим, стоило ей только переступить порог. Она старалась не обращать внимания. Но в одной из забегаловок на Седьмой авеню какой-то подвыпивший мужчина рывком усадил ее к себе на колени и быстрым движением запустил руку под подол. Обнаружив шелковую комбинацию и почти несуществующий лифчик, он страшно удивился — ничуть не меньше, чем когда мгновением позже она влепила ему оплеуху.
Он так и не понял, что причиной всему была музыка. Музыка, живо напоминавшая о том, как поют на верфях Нового Орлеана в лунные ночи. Музыка... жалобный полустон-полуплач раба на хлопковых плантациях, рыдания одинокой души, жалоба беглого раба из южных штатов. Это мог быть блюз, печальный и нежный, или наполненный сдержанной страстью негритянский джаз, когда чернокожий музыкант в полной тишине вставал, устремляя вверх трубу, и она рыдала и пела в его руках. Но была важна не сама музыка, а то, что было за ней, за ее вздохами и рыданиями, и это нечто она искала исступленно, забыв обо всем, как иной нищий шарит под ковром в поисках закатившейся монетки.
Обойдя все бары и кабаки, которые она знала, и даже те, в которых раньше никогда не была и о существовании которых и не подозревала, она принялась за ночные кафе, подозрительные забегаловки, открытые двадцать четыре часа в сутки, и аптеки, где можно было при желании перекусить на скорую руку. Присаживаясь на минутку, она жадно прислушивалась к чужим разговорам, отвечала на вопросы, но делала это не задумываясь, даже не замечая, что говорит, потому что искала и не могла найти.
— Этот мудак, ха, ему конец, будь я проклят! Сунул, понимаешь, мне бумажку, а потом говорит: «Слышь, приятель, дай-ка мне пожрать, я страсть как проголодался!» Ну, я и велел ему выметаться, не то, говорю, порежу от уха до уха! Ей-богу, так и сказал. Ну, этот чувак и исчез!
Она смотрела, но, казалось, не слышала ни единого слова.
— Интересно, за кого ты меня принимаешь, Джейз?
— За хорошенькую куколку, вот и все. Милую, славную девушку, которую я бы с радостью пригласил домой и познакомил с мамой. Хоть сейчас, честное слово!
— Господи, Джейз, да нет у тебя никакой матери! А то ты этого не знаешь?!
Она жадно втянула запах кофе, остановив на мгновение взгляд на своем отражении в блестящих полированных боках металлического кофейника, и невольно засмотрелась на горячую коричневую струйку, с мелодичным журчанием текущую из горлышка в чашку.
— Говорю тебе, Джо, этот номер — верняк! Мое счастливое число!
— Такого не бывает. Сказал тоже — счастливый номер!
— А вот и врешь, бывает. Это номер моей страховки и еще номер квартиры, где живет моя девчонка. Видишь, какое совпадение? А теперь попробуй сказать, что это ничего не значит!
— Чушь собачья! По мне, так наверняка бывают только две вещи: смерть и налоги!
Она замерзла. Конечно, следовало бы одеться потеплее. И все же она, как заведенная, ходила из бара в бар, заглядывала в переполненные залы, вглядывалась в лица, потом уходила, и так без конца, помня только одно: где-то здесь, в Гарлеме, прятался Джонни. А раз так, ей непременно нужно его найти.
— Послушай, да ведь ты не слышал ни единого слова из того, что он сказал!
— Вздор! Я слышал все до единого слова!
— Так ведь он вовсе не говорил, что мы все, дескать, должны стать коммунистами! Ты вообще слышал, чтобы он хоть раз сказал «коммунизм»?
— Ну да, что он — с ума сошел?!
— Во-во! Просто он говорил, что мы, дескать, зря всю дорогу плюем на русских. Вот что он сказал, понял? А вовсе не то, что нам у них надо еще поучиться и что Россия — наше спасение!
— Ага, и ты еще говоришь, что он не имел в виду коммунизм?! Слушай, приятель, да ты, сдается, полный осел! Не отличишь, где голова, а где собственная задница, когда речь заходит о политике!
— Можно подумать, ты отличишь! Да я этих болтунов слушал побольше твоего!
— Слушать-то слушал, да что толку? Все равно ни черта не понял! Я, приятель, ихнего брата коммуниста за сто шагов чую! Ух, только носом поведу — вон он, подлец! Да если хочешь знать, у этих красных ублюдков даже на мисках штамп стоит — «Сделано в СССР»!
— Ой-ой, какой умный! А ты видел? Ну, скажи — видел? Так чего вешаешь лапшу на уши?
Разговоры, бесконечные, бессмысленные разговоры, которые могут длиться до утра... они сливались в какое-то навязчивое бормотание, в едва различимый для уха фон.
— Ни один черт не побьет Луиса, если хотите знать!
— Шутишь! А как насчет Уолкотта?
— Он мертвец. Луис сожрет его с потрохами, даже если он будет из штанов выпрыгивать, так-то!
— Чушь собачья! Твой Луис просто куча дерьма! Уолкотт имел его, и не раз. И сейчас запросто размажет его по стенке!
— Врешь! Просто тогда он был не в лучшей форме, вот и все! А когда он на высоте, так ему лучше под руку не попадаться! Никому, и твоему поганому Уолкотту тоже!
Потом вдруг наступила тишина, и она с удивлением поняла, что не слышит больше разговоров. Оказалось, она стоит на улице. Во всем огромном Гарлеме не оставалось ни единого уголка, куда бы она не заглянула... только улицы. И она принялась рыскать по городу. Было уже так поздно, что большинство окон домов были темны. Только уличные фонари кидали на тротуары слабый желтоватый свет. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было только торопливое постукивание ее каблучков да один раз взвизгнули покрышки и чей-то хриплый голос завопил на нее, когда она, почти ничего не видя перед собой, вдруг решила перебежать улицу.
— Эй, придурок, куда прешь? — донеслось ей вслед, но она даже не обернулась.
Теперь она наблюдала... внимательно, очень осторожно она следила за идущими по улице людьми, вглядывалась в походку, в разворот плеч, в наклон головы, рассматривала их одежду. Она делала все это
