– Понятно, – в который раз кивнул Хэнк.
– Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему – ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, – и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…
– Одну минутку, Джон, – прервал его Хэнк.
– ..вполне разумным было бы… Что?
– Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.
– Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.
– Тогда зачем вы пришли?
– Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые – в целях самозащиты – не позволили этому пуэрториканцу…
– Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.
– Ладно, я оценил твою маленькую шутку, – криво улыбнулся Макнелли, – но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.
– Допустим. И что?
– Что ты собираешься делать?
– Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.
– Ты попытаешься повесить этих ребят?
– Я попытаюсь добиться признания их виновными.
– На каком основании?
– Потому что считаю их виновными.
– Ты понимаешь, что это означает?
– Что, Джон?
– Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!
– По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.
– Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!
– На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…
– О, пожалуйста, не цитируй!..
– Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».
– Какое это имеет отношение к нашему разговору?
– Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…
– Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!
– О каком правосудии?
– Правосудие всегда одно! – выкрикнул Макнелли.
– Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.
– Тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? – вставил Пирс.
– Какая чушь! – отмахнулся Хэнк.
– И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?
– Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства? Думаю, мужчины- пуэрториканцы совокупляются точно так же, как и ты, не лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на наш город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!
– Бессмысленно с ним говорить, Джон, – покачал головой Пирс. – Просто бессмысленно.
– Ты можешь делать, что хочешь. – В голосе Макнелли прозвучала угроза. – Я только хотел сказать тебе, Хэнк, что, по мнению всех соседей…
– К черту мнение соседей! – Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. – К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.
– Ты о чем?
– О том, что я буду вести дело так, как считаю нужным, и не желаю слышать никаких намеков или советов! Это ясно?
– Яснее и быть не может. Пошли, Фред. Не сказав больше ни слова, соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.
