прятался от меня? А потом я… я услышала его в саду… он прохаживался по саду, и я пошла к двери, солнце начинало садиться, небо было красным, как кровь, и я догадалась, что он молился, и сразу же ощутила лицемерие его мольбы к Господу, лживость всего…
И я ударила его.
Не помню, сколько раз.
Да простит меня Господь!
Потом я… я ушла… мне надо было избавиться от ножа, понимаете. На моей одежде и на руках не было крови… не должно было быть много крови. Вся его спина была в крови, и весь нож — в крови, но на мне — ни капли. Я бы не смогла выйти на улицу с…
Я вернулась в дом…
Миссис Хеннесси не видела меня, она была на кухне…
Все произошло так быстро…
Я бросилась в офис…
Вытащила нижний ящик стола и бросила нож внутрь стола, а потом стала разбрасывать вещи из ящика по комнате, чтоб создать видимость того, что кто-то пришел ограбить церковь и убил…
О, Боже мой!
Убил патера!
О, Боже мой!
Убил дорогого отца Майкла!
Потом Карелла слушал скучный рассказ о том, как она шла домой уже темными улицами, как родители увидели ее в гостиной с книгой в руках, когда вернулись домой с работы, как она сказала матери, что жаркое уже в духовке.
«Тринадцать, — подумал он. — Только тринадцать!»
И он признался с тяжелой грустью, что в этом городе ночь, которую он так любил, сегодня наступает слишком быстро.
И еще ему подумалось, что уже, пожалуй, слишком поздно прочесть вечернюю молитву.
Нелли Бранд следила за ним. Как будто читала его мысли и точно так же думала. Их глаза встретились. Вдали послышались звуки сирены «скорой помощи».
Мэрилин Холлис везли в госпиталь «Генерал Мурхауз», где сообщат о том, что ее доставили уже мертвой.
Опустилась ночь.
От клубящихся облаков небо было черным. Они сидели в маленьком садике позади церкви. Слышались звуки сирен «скорой помощи», приглушенные расстоянием. Вдали на небе буйствовали вспышки молний.
— Давно тебя не видел, — сказал он.
На нем было черное платье из натурального хлопка с расшитыми черным шелком сосновыми шишками, из которых складывался контур фаллоса, с разрезами по бокам, сквозь которые проглядывали мускулистые ноги и бедра.
— Да, были проблемы, — сказала она.
На ней была красная кожаная юбка с разрезами до бедра. Низкий вырез вечерней шелковой блузки открывал ее груди. Красные туфли на высоком каблуке. Губная помада кроваво-красного цвета. Красные свисающие серьги.
— Рассказывай, — сказал он.
И она поведала ему эту историю.
Он задумчиво слушал ее.
Потягивал напиток и слушал.
— Можно было и проще, — сказал он наконец.
— Я так не думала.
— Слушай, я бы вышвырнул его в два счета! Легко и просто!
— Я не хотела, чтоб ты знал, что у меня есть сын, и ему двадцать два года.
— Поэтому ты пошла к священнику-католику?
— Да!
— Попросить, чтоб он вмешался?
— Да! А иначе как бы я могла продолжать ходить сюда, если здесь был и Эндрю с его проклятым голубым дружком?
— Эндрю Хоббс?
— Да.
— Никогда даже не подозревал!
— Хоббс — это фамилия мужа.
— Двадцатидвухлетний сын! — сказал он.
— Да.
— У Эбигайль Финч есть двадцатидвухлетний сын, — повторил он и в восхищении покачал головой.
— Да. Теперь ты знаешь, что я — старая карга, — сказала она и улыбнулась.
— Да! Такая карга! — Он улыбнулся в ответ.
— Дело в том, — продолжала она, — что это привело к обратному результату. Я до сих пор раскаиваюсь в содеянном.
— К какому обратному результату?
— Я не ожидала, что он выйдет на кафедру с проповедью о Безродном. Я всего лишь хотела, чтобы он поговорил с Эндрю. «Кончай ходить к дьяволу, сынок! Это плохо для твоей души!» Что-нибудь в этом роде.
— Ну?
— А вместо этого он раздул дело на все Штаты!
— Ага.
Он помолчал, задумчиво потягивая свой коктейль. Снова взглянул на нее и произнес:
— Наверное, тебя следует наказать, Эб. Ты знаешь, церковь может тебя покарать!
— Я это знаю, и все целиком зависит от тебя и дьяконов, Скай. Я раскаиваюсь. А ты знаешь…
— Да?
— Я же заставила его прекратить, на самом деле заставила. Когда я поняла, что происходит, все его проповеди и прочее, я пошла к нему и сказала, что разболтаю все о нас, если он не перестанет трогать Безродного. Он закричал, что это — шантаж! А я сказала, что это для его же блага. Знаешь, я сказала это с сарказмом. «Для твоего же блага!» Смириться с сатаной — для его же блага!
Скайлер разразился смехом.
— Да, — сказала она и тоже засмеялась. — Но это его окончательно взбесило — то, как я сказала и рассмеялась ему в лицо. Он, сволочь, ударил меня по щеке, ты представляешь! Пять минут назад он молился на этот холмик, а тут — пощечина! Потому что я оскорбила его обожаемого Христа, видишь ли, которого он предавал с первого апреля, трахая меня шестью способами с воскресенья! И это — патер, ты можешь поверить этому? Какой-то патер! Потом он заплатил за эту пощечину. Но он прекратил эти проповеди, Скай! Ты заметил, что после Пасхи уже не было таких проповедей?
— Сказать по правде, Эб, я не заметил ни одной и до Пасхи!
Они оба расхохотались.
И глотнули из бокалов.
И посмотрели на угрожающе черное небо.
Вновь вспыхнула молния.
— Будет дождь, — сказал он.
— И еще, — сказала она. — Если ты думаешь о снисходительности…
— Ну и что?
