колоколом; на коленях ткань собиралась складками в форме тюльпана, между ними шел разрез. Туфли у нее были на очень высоких каблуках, на плечах лежала небрежно наброшенная накидка. Она расспрашивала Джека о своем последнем партнере, и, услышав фамилию своего пациента, я на миг представил шаркающих мужчин и женщин в плохо сидящей одежде, искажающей очертания тела у всех, кроме него.
Джек стоял у конца террасы, придерживая калитку для Макса и меня. Стелла с улыбкой смотрела, как двое психиатров в смокингах спешат, чтобы не заставлять своего главного врача дожидаться. Минуты через две после того как мы вошли в гостиную Стреффена, там зазвонил телефон. Старший санитар доложил, что все пациенты на местах и больница надежно заперта на ночь.
Человек я необщительный и в компаниях держусь в сторонке. Предоставляю другим подходить ко мне, пользуясь тем, что я старше. В гостиной я стоял у окна, разговаривая с подходившими ко мне женами коллег, и наблюдал, как Стелла слушает рассказ Джека о каком-то случае, произошедшем на больничных танцах двадцать лет назад. Стелла нравилась ему тем же, чем и мне, – умом, самообладанием и замечательной внешностью. Ее считали красавицей: глаза как только не хвалили, лицо у нее было бледным, полупрозрачным, волосы густыми, светлыми, почти белыми; она стригла их довольно коротко и зачесывала назад прямо со лба. Была тучноватой, полногрудой, выше среднего роста, и в тот вечер единственная нитка жемчуга приятно оттеняла белизну ее шеи, плеч и груди. В те дни я считал Стеллу приятельницей и нередко задумывался о ее подсознательной жизни, задавался вопросом: царят ли мир и покой под этой бесстрастной наружностью или она просто обуздывает свои неврозы лучше, чем другие женщины? Незнакомец, размышлял я, принял бы ее самообладание за холодность или даже за бесчувственность. И действительно, при первом появлении в больнице она столкнулась с неприятием и враждебностью именно по этой причине.
Но теперь большинство женщин приняли ее. Она постаралась войти в разные комитеты при больнице и добросовестно делала свое дело, как подобает жене врача. Что до Макса, он стоял с бокалом сухого хереса в руке и с чуть смущенной, снисходительной полуулыбкой слушал всевозможные жуткие истории, которые женщины рассказывали о своих партнерах по танцам, до того неуклюжих, что прошлогодние оттаптыватели ног им и в подметки не годились.
Стелла в тот вечер говорила об Эдгаре Старке, но не во всеуслышание и, разумеется, не упоминая о том, как он вел себя в зале. Лишь подойдя ко мне, она сказала, что этот мужчина танцевал божественно, и спросила, не мой ли он пациент.
Да, он был одним из моих пациентов. Видимо, я ответил с каким-то сочувственным цинизмом, так как она пристально воззрилась на меня, словно это было важно.
– Он работает в саду, – сказала Стелла. – Я часто его вижу. Не стану спрашивать, что ты о нем думаешь, – знаю, что не ответишь.
– Сама же видела, – возразил я. – Это экстраверт, привлекательный и обладающий какой-то звериной жизненной силой.
– Звериной жизненной силой… – повторила Стелла. – Да, несомненно. Он очень болен?
– Очень, – подтвердил я.
– По разговору, – сказала она, – об этом не догадаешься.
И оглядела собравшихся, маленькие группы старых знакомых, своеобразных, непохожих друг на друга, как обычно бывает в психиатрических сообществах.
– Мы эксцентричнее большинства людей, правда? – негромко спросила Стелла, разглядывая присутствующих.
– Несомненно.
– Макс говорит, психиатрия привлекает тех, кто очень боится сойти с ума.
– Ему надо говорить только за себя.
Стелла искоса взглянула на меня большими сонными глазами.
– Я обратила внимание, что ты не танцевал.
– Знаешь, танцор из меня никудышный.
– Но дамам именно это и нравится. Надо было бы – ради них.
– До чего праведной ты становишься, дорогая.
Тут Стелла повернулась и уставилась на меня. Подтянула плечико платья.
– Праведной? – переспросила она, и я увидел, что Макс смотрит в нашу сторону, рассеянно протирая очки; его унылый вид не изменился ни на йоту. Стелла тоже увидела его и, отвернувшись, негромко произнесла: – И награда, судя по всему, ждет меня на небе.
Когда все разошлись, я вернулся в кабинет записать свои наблюдения. Меня поразило поведение Эдгара. Глядя, как он танцует со Стеллой, трудно было поверить, что он страдает расстройством, заключающимся в серьезной патологии в отношении с женщинами. Перед тем как попасть к нам, он несколько лет занимался ваянием и подвергался тем специфическим стрессам, какие создает жизнь в искусстве. За год до госпитализации он начал сильно пить и вбил себе в голову, что его жена Рут завела роман с другим мужчиной. По всем отзывам Рут Старк была спокойной, благоразумной женщиной; она позировала Эдгару и зачастую содержала его. Однако вследствие сумасбродных и все более яростных обвинений семейная жизнь стала невыносимой, и Рут грозилась развестись с ним.
Как-то вечером произошла жуткая ссора, и Эдгар насмерть забил жену молотком; однако оценить степень психического расстройства можно было, лишь узнав, что он сделал с ней после этого. На помощь Рут Старк не пришел никто, хотя ее вопли были слышны на всю улицу. Эдгар поступил к нам в состоянии глубокого шока. Я привел его в себя и приготовился наблюдать неизбежную реакцию вины и горя. Но к моему беспокойству, ни горя, ни чувства вины Эдгар не испытывал; через несколько недель он вновь стал самим собой и вскоре включился в разнообразные больничные занятия.
У нас Эдгар вызывал озабоченность. Он обладал высоким уровнем умственных способностей, однако никак не давал адекватной оценки убийству жены. Меня беспокоило не упорство его заблуждений, а их вопиющая нелепость. Он утверждал, что существует множество свидетельств неверности Рут, но, когда его спрашивали о них, называл лишь пустяковые повседневные мелочи, которым придавал несуразный, превратный смысл. Шум воды в туалете, пятно на полу, стоящая на подоконнике коробка стирального порошка – вот такие вещи служили для него уликами. Во всем остальном он вновь обрел здравомыслие, но в том, что убийство было небеспричинным, оставался непоколебим. Да, он соглашался, что убивать не следовало, сожалел, что пил слишком много, однако настойчиво утверждал, что жена довела его до этого своими колкостями и оскорблениями. Я считал, что выписывать Эдгара Старка пока рано, и все врачи соглашались со мной. Он провел в больнице пять лет, и мне казалось, что проведет как минимум еще столько же. Вот так обстояли дела, когда Эдгар начал восстанавливать оранжерею Макса Рейфиела.
Тем летом каждое утро несколько групп пациентов, одетых в мешковатые желтые вельветовые брюки, голубые рубашки, с наброшенными на плечи брезентовыми куртками выходили под наблюдением санитаров из главных ворот на работу по благоустройству. Эдгар относился к группе, работавшей в саду заместителя главного врача. Стелла, выходя нарвать цветов или за овощами, часто видела его и, если санитара, пожилого Джона Арчера, не оказывалось поблизости, присаживалась на несколько минут, и они заводили разговор. Она призналась, что почти сразу потянулась к нему, по вполне понятным причинам старалась не придавать этому значения, но его ежедневное присутствие в саду позволяло ей без труда найти предлог повидаться с ним. А что плохого в том, чтобы подружиться с пациентом? Так Стелла говорила себе в оправдание своего поведения.
Как это произошло?
На этот вопрос она не смогла дать удовлетворительного ответа. Отвела взгляд, приняла рассеянный вид. Может, то был просто случай бытовой похоти, легко возникающей и так же легко подавляемой? Но когда я высказал это предположение, ее задумчивая рассеянность исчезла, и на миг я ощутил, как в ней вспыхнула враждебность ко мне. Вспышка эта тут же угасла. Стеллой уже овладела глубокая депрессия, аффекты у нее не могли длиться долго. Сказала, что как-то увидела в его поведении силу, нежность…
Я не стал ничего уточнять.
В последующем разговоре Стелла описала подробно, чем Эдгар впервые очаровал ее, привлек к себе. Однажды теплым днем она вышла в огород нарвать салата и увидела в дальнем конце Чарли с пациентом, рослым брюнетом, которого не раз замечала у оранжереи, но даже не знала его имени; было это недели за
