две до танцев. Ей стало любопытно, что затеял мальчик, и она направилась к ним по дорожке. Сын крикнул ей, что придумал способ испытать свои силы, пусть подойдет, посмотрит. Чарли Рейфиел был полноватым мальчиком с бледной, как у матери, кожей, уже слегка покрывшейся веснушками. Темно-каштановые волосы падали ему на лоб густой челкой; когда он улыбался, между передними зубами виднелась щель. В то лето он неизменно носил легкую рубашку с короткими рукавами, поношенные шорты и сандалии; ноги его были постоянно поцарапанными и грязными из-за игр на открытом воздухе.
Стелла села в тень, на скамью у стены, и наблюдала, как Чарли заставил пациента встать на дорожке, взять черенок лопаты за оба конца и держать горизонтально, потом присел и ухватился за него посередине.
– Вверх! – скомандовал он.
Пациент глянул на Стеллу и стал поднимать лопату. Чарли медленно оторвался от земли, лицо его сосредоточенно скривилось, колени подтянулись к туловищу.
– Считаю! – крикнул мальчик. – Раз, два, три, четыре…
Он так висел на лопате до счета «двадцать», потом Стелла со смехом попросила сына дать отдых своему напарнику.
– Вниз! – крикнул Чарли и был мягко опущен на землю. – Сильный вы, – сказал он, восхищенно глядя на Эдгара, которого этого испытание как будто нисколько не утомило. Стелла сказала мне, что пока сын висел на черенке лопаты, как обезьянка, в ней впервые шевельнулся интерес к этому мужчине.
На другой день она снова пошла к оранжерее посмотреть, что делает вчерашний пациент. Пошла специально, никаких иных объяснений тут не может быть. Мужчина стоял на лестнице и вынимал из рамы разбитые стекла, осторожно высвобождая их из крошащейся замазки. Осколки он бросал в мусорный ящик, стоявший у лестницы, и каждые несколько секунд дремотная послеполуденная тишина нарушалась звоном бьющихся стекляшек. Увидя приближающуюся Стеллу, пациент спустился и снял толстые перчатки.
– Добрый день, миссис Рейфиел, – сказал он, слегка задыхаясь, встав прямо перед ней и убирая со лба волосы. Достал из кармана брюк красный платок, утер пот с лица, потом с рук, при этом глядя на нее с выражением, которое Стелла описала как приветливое, но вместе с тем и насмешливое, пожалуй, даже вызывающее, словно он таким образом побуждал ее проявить характер.
– Вам не обязательно прекращать работу, – сказала она, чувствуя себя совершенно непринужденно в этом поединке и тут же ощутив симпатию к этому человеку. – Я просто хотела взглянуть, что вы делаете.
– Эдгар Старк.
Они обменялись рукопожатием. Стелла, прикрыв глаза рукой, отвернулась и посмотрела на оранжерею.
– Стоит ли ее восстанавливать? – спросила она.
– О, это замечательное здание. Раньше строили надолго. Как вот эту штуку.
Эдгар с улыбкой показал на стену, видневшуюся сквозь сосны.
– Надеюсь, такой зловещей оранжерея не будет.
– Когда я все сделаю, она превратится в прекрасный летний домик. Хорошо устроились на новом месте?
– Мы здесь живем уже год.
– Так долго?
Эдгар достал жестянку с табаком и принялся свертывать самокрутку. Вид у него был независимый, и Стелле это понравилось. Держался он не как пациент.
– Давно вы здесь? – просила она.
– Уже пять лет, но скоро выйду отсюда. Я убил жену.
Услышав это, я подумал: «Нераскаявшийся Эдгар». Но Стеллу его откровенность не покоробила.
– Почему?
– Она мне изменяла.
– Прошу прощения.
Эдгар повел себя расчетливо. С ним случилась трагедия, и Стелла прониклась сочувствием. Жене судебного психиатра не пристало приходить в ужас от такого признания.
– Вы были плотником? – спросила она.
– Художником. Скульптором. Ваял главным образом портреты. Вы любите искусство, миссис Рейфиел?
– Здесь у меня почти нет доступа к нему. В Лондоне я часто ходила на выставки и в музеи.
Стелла сказала, что он вел себя не подобострастно – это было ее первым впечатлением – и не снисходил до нее. По ее словам, в нем ощущалось нечто надежное, зрелое, и я невольно подумал обо всех его бредовых речах по поводу убийства жены. Услышь их Стелла, она не сочла бы его зрелым и надежным. Но она их не слышала и потому на другой день, побывав в огороде, снова направилась к оранжерее.
Эдгар стоял на лестнице, на сей раз без рубашки. Чарли сидел на стене и разговаривал с ним о футболе. Эдгар был рослым, плечистым, с крепкими мышцами на груди, животе и бедрах, с нежной белой кожей. Стелла обратила внимание, что у него хорошие руки – большие, тонкие, изящные, сильные, чувствительные руки скульптора. Волос на теле у него не было. Она вдруг подумала, не располнеет ли он с возрастом, и предложила принести холодного питья.
Когда Стелла вскоре появилась с кувшином лимонада, Эдгар уже надел рубашку. Она спросила, не помешает ли им с Чарли, если немного посидит в тени на скамье. Ей нравится смотреть, как он работает, объяснила она, и я подумал о Максе, рассудочном Максе, таком же высоком, как Эдгар, но сутулом, бледном, вечно протирающем очки; он мог замыслить восстановление оранжереи, но выполнял замысел другой человек. И его усилия были уже заметны. Большая часть старых стекол исчезла, и здание начинало походить на скелет. Оно было странно красивым, сказала Стелла. Возвращаясь в дом, она уносила с собой образ рослого, уверенного мужчины, стоящего без рубашки на лестнице и осторожно вынимающего стекла из рамы викторианской оранжереи.
Стелла пришла туда и на другой день, и на третий. Эдгар поведал ей о своем сыне Леонарде, ровеснике Чарли. Сына он не видел уже больше пяти лет. Заботу о мальчике взяли на себя родные его покойной жены и решили, что он никогда не узнает, кто его отец. У матери эта история не могла не вызвать сочувствия.
Эдгар лгал. Сына у него не было.
Однажды он спросил, можно ли обращаться к ней по имени, и она ответила – да, только не в присутствии Джона Арчера или Чарли.
В другой раз, набрасывая эскиз железного флерона, которым нужно было заменить проржавевший старый, Эдгар спросил, можно ли нарисовать ее голову. Стелла ответила утвердительно. Он усадил ее на скамью позировать и через несколько минут показал ей странный рисунок, весь из нечетких линий, отнюдь не копию оригинала, без округлости и монументальности, которые я видел в Стелле, но тем не менее обладавший каким-то причудливым сходством с ней. Она спросила, можно ли взять его, и Эдгар, ни слова не говоря, вырвал из блокнота лист и отдал ей.
– Подпиши, – попросила она.
Рисунок Стелла хранила в запертом ящике стола, не показывая никому, так как не любила, чтобы ее слишком пристально разглядывали. Ничего предосудительного как будто не происходило, но Максу она не сказала ни слова о своем новом приятеле; постоянно умалчивая о встречах с ним, она вела себя несколько двулично. И оправдывала это. Она должна была понимать, что обман в конце концов разрушает все здоровое в браке, что ей придется испытать это на себе, но не понимала. Не хотела. Следствием такой уклончивости явилось все остальное.
Да ведь это сущий пустяк, твердила она себе, нелепо думать, что разговоры с пациентом в огороде могут иметь какое-то значение. Но если происходящее было сущим пустяком, почему ей приходилось вести такой спор с собой? Потому что у нее росло сексуальное влечение к этому мужчине, и она, сама того не сознавая, неразумно потворствовала своему влечению, ища общества этого человека, допуская его в свои фантазии.
