Казанский университет

за любого,
кто замерз.
Потепления хоть градус
в сводках ищешь для Руси,
как в сиротстве
не играясь,
ты искал медяк в грязи.
Шустрый дед обсерваторский
дров Ульянову принес,
и медведем белым вперся
следом в комнату мороз.
И от русского мороза,
выражая взглядом грусть,
треснул гипсовый Спиноза…
Вольнодумец,
чуешь Русь?
Дед кряхтит:
«Все мыслишь, вьюнош?
Холода какие
страсть!
Супротивно ветру плюнешь:
в лоб тебе ледяшки — хрясть!
С бабой, брат,
не побалуешь
побалуйка
словно лед.
Крест попу не поцелуешь
целовалки оторвет.
Хитро оттепель-паскуда
обманула нас вчерась.
Грязь прокиснувшая
худо.
Хуже — если смерзлась грязь.
Все внутрях насквозь прозябло,
а морозец входит в раж.
Как погодочка на завтра,
господин погодный врач?»
Господин погодный врач,
так несхожий с господами,
не желает деду врать.
Говорит:
«Похолоданье».
Холодина,
холодина…
Замерзает даже ртуть.
Вся империя
как льдина:
вмерзли подданные внутрь.
Замороженные жертвы
в съезжих,
тюрьмах,
рудниках.
Заморожены прожекты
в канцелярских ледниках.
Ледяной расчет,
коварство,
и все царство-государство
ледяной проклятый дом,
если держится,
то льдом.
Дед кидает в печь поленья:
«Холода,
холода,
ну а будет потепленье?»
«Будет,
только вот когда…»
Обмануть легко прогнозом,
только совесть не велит.
Лишь подкупленный морозом
рано оттепель сулит.
Как в империи ненастно!
Как опасно
свищет ветр!
Ну а ты застыл
на «ясно»,
государства барометр.
Воет вьюга,
околотки
и бараки тряся…
Как в сугробах,
в ложных сводках
Русь
барахтается.
Но, в окно седое глянув,
в нем глазок
пусть небольшой
продыши,
Илья Ульянов,
сына выдыши душой.
Новой оттепели свыше
ждать наивно.
Только тот
все Отечество отдышит,
кто продышится сквозь лед.