значительно возросли. Он понимал, что подвергать себя самоуничижению за какие-то там, пусть и довольно циничные и даже безнравственные, мысли — верх глупости. Мало ли что в голову человеку приходит время от времени! Люди — не ангелы, и сей факт следует принимать как должное. Да и ангелы ещё неизвестно, о чём думают. И всё-таки, и всё-таки. Как ни крути, а действительно выходило, что теперь добиться Светланы ему будет легче. При прочих равных. Вот только друга похоронить и — вперёд. Дорога в Кержачи, можно сказать, почти наезжена.
Это были трудные дни. Кто хоронил близких, знает, как это тяжело. Особенно в молодости, когда чувства ещё не успели огрубеть. А Сыскарь, несмотря на то что участвовал в боевых действиях и видел смерть товарищей, был молодым и жизнерадостным человеком.
И ещё он только сейчас, потеряв друга, понял, как сильно его любил и как теперь ему будет Ивана не хватать. Так, наверное, не хватает человеку утраченных пальцев на руке — хоть и можно приспособиться, но уже, братцы, совсем не то.
И ещё он постоянно ощущал на себе горе родителей Ивана, которых знал с детства. Ваня был у них единственным сыном, и получалось, что он, Андрей, его вроде как не уберёг. Глупо? Наверное. Но выходило так. Сам-то он из стычки с волком вышел живым и здоровым, верно?
Одно было хорошо — денег на счету детективного агентства «Поймаем.ру» хватало, чтобы устроить Ивану нормальные похороны и поминки. А организационные вопросы почти полностью взвалила на себя и достойно решила Ирина Москвитина. Это было то немногое, чем они могли помочь родителям друга и сотрудника и хоть как-то облегчить их горе.
От кремации, давно ставшей в Москве делом привычным, пришлось отказаться. «Не хотим хоронить урну с пеплом, — сказали родители Вани. — Пусть всё будет по-старому, как у людей. Чтобы можно было у могилки проститься и потом тоже к могилке прийти». Делать нечего — пришлось срочно искать удобное кладбище в ближнем Подмосковье, так как похоронить человека в Москве прежним порядком, если он не какой-нибудь там народный депутат или просто дутая или настоящая знаменитость, оказалось несколько затруднительно. Правда, оставалось, к примеру, Богородское кладбище, где москвичей хоронили (за соответствующую мзду) и без кремации, но родители Ивана жили в Коньково, то есть чуть ли не на другом конце Москвы. К тому же Москва — это в любом случае Москва. Здесь и жить шумно и тесно, и мёртвым в земле лежать — тоже. Поэтому и решили, что удобнее и лучше всего будет лежать Ване на подмосковном Ракитском кладбище, что находится всего в десяти километрах от МКАД по Калужскому шоссе. И от Коньково на машине или автобусе легко добраться, и вообще там тихо, спокойно и красиво.
На похороны пришло много людей. Были здесь и одноклассники, и боевые товарищи Ивана и Андрея по Северному Кавказу, и те, с кем они вместе учились в Московском университете МВД России, а затем ловили преступников на обширных и зачастую весьма опасных просторах столицы, и даже некоторые бывшие клиенты агентства «Поймаем.ру». Сыскарь и не ожидал, что будет столько народу. Принимая слова соболезнования от людей, которых не видел лет пять, а то и все десять, он был им благодарен и думал о том, что его друг Лобан, Ваня, был и впрямь хорошим и добрым человеком. С плохим бы проститься не пришли. Он-то, конечно, и раньше это знал, но теперь вот убедился окончательно и бесповоротно. От осознания того, что всё теперь и впрямь окончательно и бесповоротно, временами хотелось плакать.
Но Сыскарь держался. Среди бывших коллег, товарищей и друзей он слыл смелым, бесшабашным и весёлым человеком, которому всё нипочём, и ему не хотелось показывать на людях слабость.
Потом поплачу, если слёзы будут, думал он, целуя у разрытой могилы мёртвого Ивана и бережно укладывая в гроб гранёный стакан и две бутылки красного полусладкого крымского — любимого вина старого друга. Сам Сыскарь предпочитал крепкие напитки, а водке — коньяк или виски, но Иван, если была такая возможность, всегда выбирал красное полусладкое. Желательно произведённое в Крыму. Впрочем, к спиртному он был практически равнодушен, и Сыскарь, спроси его кто, вряд ли бы смог внятно объяснить, зачем это делает. Мысль, что неплохо бы положить в гроб другу две бутылки его любимого вина и стакан, пришла вечером накануне похорон и показалась настолько важной, что он решил обязательно осуществить задуманное. И осуществил.
— Прощай, друг, — сказал вслух. — Прости, что не смог тебя уберечь.
Не видя окружающих лиц, протолкался к опушке рощицы, зашёл за сосну, прислонился спиной к дереву, вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую флягу с коньяком, хлебнул как следует, часто подышал ртом, борясь с очередным приступом слёз, вытащил сигарету, закурил.
Подошла вся в чёрном Ирина. Остановилась в шаге.
— Ты как? — спросила негромко, глядя снизу вверх прямо в глаза.
— Ничего, — ответил он. — Ничего, Иришка, спасибо тебе. Выпить хочешь?
— Давай, — согласилась она.
Он протянул флягу. Ирина отпила глоток, вернула. Постояли молча рядом, Сыскарь в несколько торопливых безвкусных затяжек дотянул сигарету, бросил на землю, затоптал окурок.
— Ну что, пошли? Сейчас, наверное, закапывать начнут.
— Пойдём, — сказала она и совершенно естественным жестом, как бы ободряя и одновременно ища поддержки и защиты, взяла его под руку.
На поминках Андрей размяк. Сказалось напряжение последних трёх дней, и он, обычно не теряющий над собой контроля ни при каких обстоятельствах, в какой-то момент утратил надёжную связь с окружающей реальностью. Нет, его не шатало из стороны в сторону, и никаких пьяных глупостей он не натворил. Просто после очередной рюмки мир и чужие слова перестали восприниматься ясно и отчётливо, а память отказалась запечатлевать события в привычных подробностях.
«Домой меня на такси доставила Ирина. Это я помню. Но вот что потом… Вот же блин с чебурашкой, накушался вчера по самые брови. Ай, как нехорошо. Получается, она осталась у меня. И? Нет, ни хрена не помню. Стыдобища. Причём в любом случае».
Сыскарь стоял в проёме кухонной двери, подперев плечом косяк, и смотрел, как секретарь Ирина Москвитина ловко жарит на его кухне блины. Надо думать, на завтрак. Утреннее солнце заливало кухню радостным светом, вспыхивая в рыжеватых волосах девушки, но Сыскарю было не по себе. Нет, смотреть-то на Ирину ему было приятно. Была она невысокой, худенькой, с маленькой грудью и стройными ногами. Чуть вздёрнутый носик, веснушки, синие, с хитринкой, глаза за очками в лёгкой модной оправе. Но то обстоятельство, что секретарь была одета в его старую фланелевую рубашку, закрывавшую пресловутые стройные ноги не более чем до середины бедра, наводило на беспокойные размышления. Размышлять же было трудно. А уж беспокойно размышлять — тем более.
— Доброе утро, — сказал он севшим голосом и, не зная куда деть руки, поскрёб небритый подбородок. — Э… давно проснулась?
— Минут сорок. Иди в душ, сейчас завтракать будем.
Это вот она сейчас лукаво улыбается со значением или как? О, господи.
— Скажи…
— Да?
— А как вчера? Ну, вообще…
— Что — вообще? Андрей Владимирович, вы меня удивляете. Что это за «вообще»? Выражайтесь яснее, пожалуйста. Вчера вечером вы были красноречивы. Очень.
Издевается, подумал он. Так мне и надо.
— Это когда мы в такси ехали, что ли? — решил проявить осведомлённость Сыскарь.
— И в такси тоже. Но особенно, когда сюда приехали. Так красноречив, что я, Андрюша, подумала и согласилась.
Ой, мама…
Видимо, на узком лице Сыскаря отразилась такая сложная и яркая гамма чувств, что Ирина сжалилась.
— Да ладно тебе, — сказала она. — Ничего не случилось, не переживай. Тебе было плохо, и ты попросил меня остаться. Я осталась, но спали мы раздельно, если тебе интересно. Просто постель с тахты гостевой уже убрала. А рубашку твою старую надела, потому как не нашла фартука. Не стану же я в своей чистой одежде блины жарить!
— Ни фига себе, — слегка ожил Сыскарь. — Что, я даже не сделал попытки к тебе пристать?
— Не скажу. — Ирина ловко перевернула на сковородке блин. — Мучайся теперь. Пусть это будет
