— Так-то оно так, Симаюшка, — вздохнул управляющий. — Да только с годами-то легче не становится. Старею я.
— Брось, брось Порфирьевич! — воскликнул Симай. — Какой там стареешь — в самом соку мужчина. Верно я говорю, Андрюша?
— А то! — подтвердил Сыскарь. — Всем бы в ваши годы так выглядеть, Харитон Порфирьевич.
— Льстецы, — хмыкнул управляющий. — Одно слово — гулящие люди, охотнички. Ладно, давайте поедим, а потом разговаривать будем.
— Нешто разговор деловой имеется? — заинтересованно осведомился Симай.
— Имеется, — коротко ответил Харитон Порфирьевич и повлёк гостей на кухню.
Андрей уплетал горячую гречневую кашу, заправленную сливочным маслом и молоком, и думал, что нет худа без добра. Не перенесись он колдовским образом на триста лет назад, никогда бы не узнал, что самая на вид обычная еда может быть
— Спасибо, Харитон Порфирьевич, — поблагодарил он хозяина, по примеру Симая облизывая деревянную ложку и кладя её рядом с миской. — Язык проглотить можно, большая мастерица ваша Прасковья. Хоть и боюсь показаться излишне нахальным, но всё же спрошу. А нет ли чаю или, ещё лучше, кофею?
— Ого! — усмехнулся хозяин. — Кофею ему. Губа не дура.
— Привык в Америке, — вдохновенно соврал Сыскарь. — Там же англичане, они без чая жить не могут. А на юге, в Луизиане — французы с испанцами, те кофе любят.
— Прасковья! — крикнул главной кухарке Харитон Порфирьевич. — Чаю нам в голубую беседку принесёшь! И одну чашку кофею для заморского гостя, — поднялся из-за стола, поманил товарищей пальцем. — Пошли на воздух. Там и чай вкуснее, и разговор свободней — посторонних ушей меньше.
«Везёт мне, однако, на свежий воздух в последнее время, — думал Сыскарь, следуя за управляющим имением и Симаем и с интересом глядя по сторонам. — Сначала Кержачи, где этого воздуха было дыши не хочу, теперь вот Подмосковье петровских времён. Как же я всё-таки умудрился сюда попасть?» Друг Лобан, восставший из могилы и предложивший выпить с ним вина… Не бывает же такого, не встают мертвецы из могил. Ага, не встают. Как же. И оборотней тоже не бывает. Тем не менее одного он прикончил лично не далее как прошедшей ночью. Да, можно сказать себе, что всё произошедшее и продолжающее происходить с ним, начиная со вчерашнего вечера — странный удивительный сон или горячечный бред с высокой степенью достоверности, вызванный неизвестными психотропными веществами, подмешанными неизвестным же лицом неизвестно куда. Можно даже убедить себя в этом, твёрдо стоя на позициях так называемого здравого смысла. Но в том-то и дело, что подобная позиция в данном конкретном случае чревата самыми непредсказуемыми последствиями. Вплоть до несовместимых с жизнью. Ибо, посчитай он вчера ночью оборотней всего лишь игрой своего воображения и не нажми в нужный момент на спусковой крючок верного «Грача», где бы сейчас был Сыскарёв Андрей свет Владимирович? На больничной койке в Кащенко, она же «Канатчикова дача» и московская психиатрическая больница № 1 имени Н. А. Алексеева, или уже беседовал бы с ангелами и демонами на предмет, где следует пребывать его непутёвой душе — в раю или в аду? То-то же, что хрен узнаешь. Кто-то из умных людей начала прошлого века, как бы не Ульянов-Ленин, человек, устроивший последнюю революцию одна тысяча девятьсот семнадцатого года и вывернувший страну наизнанку, сказал, что материя — это объективная реальность, данная нам в ощущениях. Очень правильно сказал. Именно, что в ощущениях. Если моё материальное тело ощущает всеми своими чувствами, что оно и впрямь перенеслось на триста лет назад, а также имеет дело с сущностями и существами, о которых ранее знало лишь по сказкам и кинофильмам соответствующего жанра, то что из этого следует? Верно. Сознание, находящееся в этом теле, просто обязано принимать данные ощущения за самую что ни на есть объективную реальность, дабы до срока вышеупомянутого тела не покинуть. При этом разрешается критически объективную реальность осмысливать и всячески анализировать. А там поглядим.
Круглая в плане, деревянная, выкрашенная в ярко-голубой с белыми вставками цвет и оплетённая плющом беседка стояла на берегу небольшого, явно выкопанного пруда. На середине этого рукотворного водоёма казал из воды серую спину большой плоский камень с возлежащей на нём мраморной русалкой в натуральную величину. Ваял прелестную жительницу пресных и солёных вод явно не итальянский художник эпохи Высокого Ренессанса, но старания ему было не занимать — грудь и бёдра скульптуры поражали воображение соразмерностью иным частям тела и друг другу. Сразу было понятно, что, будучи женщиной, такая русалка легко смогла бы родить и выкормить всех трёх русских богатырей за раз, а также войти в горящую деревню и остановить на скаку небольшой табун коней.
— Наш крепостной художник делал, Ванька Игнатьев, — сказал Харитон Порфирьевич, заметив интерес Сыскаря к изваянию. — Большого таланта был человек.
— Был?
— Выкупился из крепости, спился и умер. А ведь говорил я ему, сиди, Ваня, ровно, не дёргайся, у барина Василия Лукича в крепости ты как у Христа за пазухой, а станешь ярыжным — пропадёшь, не с твоим, слабым на водку нравом, в гулящие люди идти. Не послушал. Эх, русский человек, всяк о воле мечтает, да не всякому она по плечу.
Кофе оказался несладкий, но вполне приемлемый. Колотый сахар, однако, принесли в неглубокой глиняной миске и поставили на середину круглого стола — для всех. А когда Яковлев, отпив глоток чаю, набил и с помощью огнива закурил трубку, Сыскарь понял, что жизнь налаживается. Кончатся сигареты — не пропадёт.
— Так что за дело у тебя, Харитон Порфирьевич? — осведомился Симай, опустошив примерно половину кружки и громко схрумав под это дело несколько кусков сахара. — Давай, выкладывай.
— А ты не торопись, — сказал управляющий степенно. — Ишь, торопыга. Я, может, ещё не решил, стоит ли с тобой о нём говорить. Ты, знамо дело, парень хоть куда, да больно уж шустрый, как все цыгане, на ходу подмётки режешь. Опять же товарищ теперь с тобой, человек для меня, не в обиду ему будь сказано, новый.
Сыскарь с Симаем переглянулись.
— Как знашь, Порфирьевич, — с ленцой промолвил кэрдо мулеса и закинул ногу за ногу, развалясь на лавке в свободной позе. — Дело, как говорится, хозяйское. Мы с Андрюхой не напрашиваемся. Я как раз собирался в Москву податься. Там, говорят, Брюс Яков Вилимович нынче охотников ищет вроде нас, сулит деньги немалые.
— Брюс? — переспросил Харитон Порфирьевич. — Колдун государев? Что-то ни о чём таком я не слыхал… Впрочем, ладно, ты прав, чего вокруг да около ходить. Я тебя не первый год знаю, ты меня тоже. Только смотрите, язык за зубами держите, мне огласка глупая да слухи дурные не нужны.
— Ты, Харитон Порфирьевич, поучи дворню ложки не воровать, а не нас язык за зубами держать, — сказал Симай. — Да и вообще не понимаю я твоих опасений, когда давно всем всё известно.
— Что известно? — нахмурился управляющий.
— Что Дарья Сергеевна, воспитанница князя Василия Лукича, чахнет день ото дня, и никто не знает, по какой причине, — негромко сказал цыган. — Лекари немецкие денежки берут, а толку никакого. Ты уж небось князю в город Париж отписывать собрался, что дела плохи? Да только боишься гнева его светлости, уж больно привязан Василий Лукич к воспитаннице своей. Оно и понятно. Такую красоту поискать, пол- России обойдешь — не найдёшь. Так, Харитон Порфирьевич, а? Чего молчишь?
— Всё так, — вздохнул управляющий и выбил трубку. — Чахнет Дарья, слабеет, и есть у меня подозрение, что не болезнь это. Поэтому к тебе и обращаюсь.
— Упырь? — деловито осведомился Симай.
— И не простой, боюсь. Заграничный.
— Ага. Вампир, значица.
— Он.
— Так… Вот что, Харитон Порфирьевич, давай-ка всё по-порядку. А я буду тебе в нужных местах вопросы задавать.
