— Да? — обернулся Бад.
— Насчет майора Либера. Он очень умен, доктор. Он делает прекрасные успехи в армии. Я думаю, что недалеко то время, когда он станет генералом.
— Полагаю, это заслуженное стремление.
— Он любит производить… хорошее впечатление там, где больше всего считаются с впечатлением.
— Благодарю вас, сержант. Большое вам спасибо.
— Пожалуйста, доктор, — усмехнулся сержант.
В предназначенном ему номере офицерской гостиницы Бад улегся в постель и в ожидании сна невольно начал размышлять о дьяволе, который может, вторгшись в сознание против желания человека, использовать тело в качестве инструмента. Неужели древние были ближе к истине, чем мы, со всеми нашими измерениями, циферблатами и тестами по чернильным кляксам? Человечество не может спрятать теорию, заключающуюся в том, что в сознании имеется мера врожденной нестабильности, в том, что безумие может прийти с любым последующим вздохом. Теория дьяволов или бесов более удобна для объяснения внезапных припадков безумного разрушительства. «Может быть, — думал Бад, — мы эту планету с кем-то разделяем; всегда ее разделяли. Мы для других… вещи, которые они могут использовать в своих целях. Может быть, они незаметно проскальзывают в сознание человека и тешатся своими дьявольскими прихотями. А может быть, наведываются к нам с какой-нибудь далекой планеты, и для них это всего лишь яркий пикник, красочная экскурсия. И очень может быть, они смеются…»
Глава 3
Мир Рола Кинсона был ограничен стенами. Это был мир комнат, покатых поверхностей и коридоров.
Ничего другого в нем больше не было. Мысли не могли вырваться за пределы стен, за пределы самых дальних комнат. Рол пытался пробиться мыслями сквозь стены, но они не могли охватить идею небытия и поэтому свивались обратно, отраженные концепцией, находящейся за пределами возможностей его ума.
Когда ему было десять лет, он нашел в стене отверстие. Через это отверстие нельзя было пролезть, потому что оно было заделано каким-то странным материалом: смотреть через него можно было, как через воду, а на ощупь это вещество было твердым.
А грезить таким малолеткам, как он, еще не позволялось.
Грезить разрешалось только старшим; тем, кто достаточно вырос, чтобы иметь право участвовать в любовных играх.
В старинных микрофильмах и микрокнигах он нашел слово, обозначающее отверстие в стене. Окно. Рол много раз повторял это слово. Никто другой не читал микрокниг.
Никто другой не знал этого слова. Слово стало тайной, причем тайной драгоценной, потому что тайна была непридуманной. Слово существовало. Конечно, позднее он узнал, что в грезах встречается много окон. Их можно было трогать, смотреть через них, открывать. Но не своими собственными руками. В этом заключалось различие. В грезах приходилось пользоваться чужими руками, чужими телами.
Ему никогда не забыть тот день, когда он наткнулся на окно. Обычно другие дети обижали его. Ему никогда не нравились игры, в которые они играли. Они смеялись над ним, потому что он не был таким слабым, как они. Его игры, развивающие мышцы, причиняли им боль и вызывали слезы. В тот знаменательный день они пустили его поиграть в одну из их игр, старинную игру «танцующие статуи». Игру затеяли в одной из самых больших комнат на самом нижнем уровне. Длинная худая девочка держала в руках два белых брусочка, а остальные дети танцевали вокруг нее. Неожиданно девочка хлопнула брусочками друг о друга. По этому сигналу все остановились и замерли, словно превратились в статуи. Но Рол находился в неустойчивом положении и, когда попытался замереть, неловко грохнулся прямо на двух хилых мальчишек, которые, пронзительно завопив от боли, раздражения и гнева, свалились на пол. Но его гнев превзошел их гнев; прозрачный пол под ним засветился мягким янтарным светом.
— Ты не умеешь играть, Рол Кинсон. Ты — груб. Уходи, Рол. Мы не разрешаем тебе играть с нами.
— А я и сам не хочу с вами играть. Это глупая игра. Рол покинул детей и спустился в длинный коридор, проходивший через лабиринт помещений с энергетическими установками, где, казалось, вибрировал даже воздух. Ролу нравилось гулять здесь, так как это давало ему странное, но приятное ощущение. Теперь, конечно, он знал, что размещалось в этих помещениях, и знал название серого мягкого металла, из которого были сделаны стены коридора в энергетической зоне. «Свинец» — вот как он назывался. Но понимание того, что пронизывало энергетические помещения, никогда не уменьшало удовольствия, которое он испытывал, проходя через гудящее пространство, через вибрирующий на частотах за пределами слышимости воздух.
Уйдя тогда от детей и их игр, он бесцельно слонялся повсюду. Воспоминания о том дне отчетливо сохранились, хотя с тех пор прошло четырнадцать лет. Ему было скучно. Комнаты, в которых без конца звучала музыка, и музыка, которая звучала там с самого начала Времени и будет звучать всегда, больше не доставляла ему удовольствия. Взрослые, которых он встречал, не замечали его — это было в порядке вещей.
И вот, в поисках новых впечатлений, он ступил в нишу непрерывно движущегося подъемника, который пронес его вверх через двадцать уровней и доставил на уровень, где спали грезящие и куда детям вход был запрещен. Он на цыпочках прошмыгнул по коридору и попал в зал, где в кабинках с толстыми стеклянными стенками лежали грезящие.
Рол взглянул на кабинку со спящей женщиной. Свернувшись, почти как кошка, клубочком, она лежала на мягком ложе, подложив одну руку под щеку и уронив другую на грудь. Рот ее был деформирован вложенной в него подогнанной по форме зубов металлической пластинкой. Выходящие из выдающейся части пластинки скрученные спиралью провода исчезали в стене за ее спиной. К этой стене примыкали все кабины. Подойдя поближе, Рол мог ощутить слабенькие пульсации, очень похожие на те, что ощущались вблизи энергетических установок, но только послабее.
Пока Рол рассматривал кабину, женщина вдруг пошевелилась, и внезапный страх пригвоздил его на месте. Неуверенными движениями женщина медленно вынула изо рта пластинку, отложила ее в сторону и потянулась за связанным из тусклых металлических нитей платьем, лежавшим около ее ног. Она широко зевнула и протянула руку, чтобы открыть дверь из стеклянной кабины, и тут увидела Рола; ее ничего не выражавшее сонное лицо тут же исказилось гримасой гнева. Рол бросился бежать, зная, какое ему грозит наказание, и надеясь, что в сумеречном освещении женщина плохо его рассмотрела и не запомнила. Он еще услышал, как она пронзительно закричала:
— Мальчик! Стой!
Рол не остановился, а наоборот припустил еще быстрее, рассуждая на ходу, что если он воспользуется медленно движущимся непрерывным подъемником, крики женщины могут потревожить кого-нибудь на нижем уровне, и этот кто-то сможет его перехватить. Поэтому он решил схитрить и побежал к неподвижному эскалатору, ведущему на двадцать первый уровень. Однажды он уже пытался изучать этот уровень, но тишина помещений внушала такое благоговение и так его напугала, что в тот раз он поторопился вернуться обратно, вниз. Но теперь молчаливые комнаты могли стать убежищем.
Выше, еще выше! Ролу казалось, что двадцать первый уровень недостаточно безопасен. И он, запыхавшись, устремился еще выше — к следующему уровню; во рту у него пересохло, в боку кололо, а сердце, казалось, было готово выскочить из груди. Отдышавшись, он прислушался: его окружало полное безмолвие.
Вот тогда-то он заметил совсем близко, слева от себя, обод огромного колеса, которое приводило в движение ленту эскалатора. Оно было таким же, как колеса на нижних уровнях, но с одной поразительной разницей — оно было неподвижным.
Рол осторожно дотронулся до колеса. В его сознании начала формироваться странная новая мысль. Это, наверное, машина, которая… сломалась. Она перестала действовать. От такой мысли голова его пошла кругом, потому что такое ему еще не встречалось. Все устройства действовали — и точка; все устройства, предназначенные действовать, действовали спокойно, надежно и всегда. Рол знал об эскалаторах, расположенных выше двадцатого уровня, и полагал, что так и должно быть. Но вот теперь он был смущен этой новой для него концепцией «сломанности». Как-то одна из женщин сломала руку. Ее стали избегать, потому что ее рука превратилась в скрюченную уродливую вещь. Рол понимал, что не посмеет никому
