глазницах лихорадочно блестели, но не надеждой. Губы отливали стальной синевой.
— Что вы делаете?
— Мне необходимо поговорить с вашей женой. Отвезите меня к ней, хорошо?
— Отвезу, раз этого не миновать. Простите меня. Я немного не в себе.
Он помог мне надеть рубашку и пиджак, а потом завязал шнурки на ботинках. И, еще стоя на коленях, произнес с мольбой:
— Вы ей не скажете? Нет? То, что сейчас сказали мне.
— Нет.
— Это свело бы ее с ума. Может быть, уже свело...
29
Она сидела в шезлонге у окна на фоне неба и моря. Море плясало и сверкало под ветром. На горизонте неподвижными лунами висели спинакеры.
Она выглядела юной варварской царицей. Замотанный тюрбаном, скрепленный драгоценными булавками шарф скрывал опаленные огнем волосы. Темные очки в оправе из драгоценных камней прятали ее глаза. Живот и ноги были укутаны шелковым халатом.
— Я думала, ты никогда не вернешься, — сказала она Фергюсону. — Кто твой друг?
— Мистер Гуннарсон, Холли. Он вытащил тебя из огня.
— Очень рада познакомиться с вами, мистер Гуннарсон.
Она протянула мне руку почти царственным жестом и не опускала, пока я ее не пожал. Рука была вялой и холодной. Ее лицо, там, где его не маскировали очки и тюрбан, было лунно-бледным. Губы, когда она говорила, почти не шевелились.
— Я с нетерпением ждала возможности лично поблагодарить вас за все, что вы сделали. Вы и правда меня пылающую вырвали из ада. Как в поэме на пластинке, которую мне купил муж. Т. С. Элиота. Я про такого не слышала. Но поэма — закачаешься.
Если не считать заключительных фраз, эта маленькая речь производила впечатление отрепетированной. Отсутствие какого-либо выражения на ее лице и в голосе создавало эффект чревовещания. Вся сцена отдавала театром.
Будь у меня больше сил, я бы некоторое время ей подыгрывал. Но мои колени подгибались от слабости, и сомнений, и гнева.
— Мы же познакомились раньше, миссис Фергюсон.
— Конечно, выходит так. Только я не помню, и все тут. Из-за наркотиков. Паршивые подон... подлецы кололи мне наркотики.
— Вы не помните, как стреляли в меня?
В наступившей долгой тишине я слышал шуршание волн, точно вздохи под окнами. Она вздернула подбородок в сторону Фергюсона, осторожно, чтобы не нарушить красоты своей позы.
— О чем он говорит, Йен?
— Мистер Гуннарсон утверждает, что ты стреляла в него вчера вечером. — Он не спускал с нее глаз, как фотограф, готовый нажать на кнопку и запечатлеть неумолимую истину. — В него действительно стреляли.
— Только не я, Господи Боже ты мой! С чего бы я стала стрелять в человека, который старался мне помочь?
— Я приехал сюда, чтобы задать вам, в частности, и этот вопрос.
— Значит, есть и другие? Будете еще бить меня ниже пояса? Так я попрошу мужа, чтобы он вышвырнул вас вон.
Фергюсон предупреждающе покачал головой. Я сказал:
— Почему вы стреляли в меня? Вы прекрасно знаете, что стреляли.
— Ничего я не знаю. И не стойте надо мной, ненавижу, когда надо мной стоят! — В ее голосе появились истерические обертоны.
Фергюсон придвинул мне стул так, чтобы я сел на достаточном расстоянии от нее.
— Сядьте, пожалуйста. Вам ведь трудно стоять.
Садясь, я заметил, что к двери у меня за спиной прислонился доктор Тренч, незаметно вошедший, пока мы говорили. Она умоляюще протянула руки к мужу, растопырив негнущиеся пальцы.
— Скажи ему, Ферги, что он ошибается. Ты же знаешь, это не я. Меня сразу вырубило. В него кто-то другой стрелял. Или, может, он последний псих и ему мерещится.
— Так там был кто-то еще, миссис Фергюсон?
— Да не знаю я, честное слово. Я не знаю, кто там был. Они меня кололи, и у меня два целых дня как вычеркнуло. Не верите мне — спросите доктора Тренча. — Она изогнула красивую шею, глядя мимо меня.
Доктор протирал очки.
— Сейчас не время что-нибудь решать. Гуннарсон, почему нельзя это отложить? Миссис Фергюсон провела два тяжелейших дня.
Третий обещал быть не легче. Я услышал звук подъезжающей машины, решил, что Уиллс выбрал для своего появления самый подходящий момент, и пошел к двери вместе с Фергюсоном. Перед нами стоял Солемен.
— Я желаю поговорить с самой дамочкой, — заявил он.
— Скажите, что вам надо, мне. Моя... жена плохо себя чувствует.
— И почувствует еще хуже, если не уплатит по счетам. Фергюсон сказал истомленным старческим голосом:
— Я вам заплачу. Выпишу чек на Монреальский банк.
— И думать не смей, Ферги! — Она вышла следом за нами в холл, а теперь проскользнула мимо меня и оперлась на руку мужа. — Этот тип знает, что у нас беда, и решил погреть лапы. Ни ему, ни вообще никому я шестидесяти пяти тысяч не должна. Я ему шестидесяти пяти центов не должна.
— Врет и не поперхнется, — сказал Солемен. — Продула мои деньги в игорных домах и думает вывернуться.
— Я в жизни в азартные игры не играла. Ни разу даже десяти центов в игорный автомат не бросила!
— Ив Майами, конечно, ноги твоей не было.
— Вот именно.
— Врешь. Прошлым летом ты спала со мной в Майами два месяца. И с удовольствием. Может, выскочила замуж за папашу, так и захотела позабыть. Только ничего у тебя не выйдет.
— Какие именно два месяца? — спросил я.
— Июль и почти весь август. Я про это говорить не хотел, но дамочка сама меня заставила.
— Весь август я была в Канаде, — сказала она.
— Это правда, я свидетель, — добавил Фергюсон.
— Мало ли что вы наговорите! Не люблю прибегать к силе, но почему с тех, кто в деньгах купается, взыскивать всегда труднее всего? — Голос Солемена стал пронзительным, его рука скользнула под габардиновый пиджак, словно у него закололо сердце, и выскользнула, сжимая пистолет. — Выписывай чек, папаша. И не вздумай остановить выплату.
— Я ничего не понимаю, — сказала она. — Но отдавать деньги, которые не брали, мы не будем.
Солемен наклонился к ней.
— Ты Холли Мэй или нет?
— Да, меня так зовут, мелочишка. Но это еще не дает тебе права...
— Киноактриса, так?
— Раньше я снималась в кино.
— Ты меня помнишь, так? Солемен Волосатые Ноги, нежное сердце.
— Я тебя в первый раз вижу и на десять шагов к себе не подпустила бы.
— Трепи языком. Раньше ты не то говорила! Фергюсон посмотрел на нее с горькой неуверенностью.
Она выдержала его взгляд.
