Тут он снова остановился, потому что больше не мог ничего сказать.
— Я не могу молиться, ваша светлость, — сказал он. — Не знаю почему. Мне кажется, что все мои слова пусты и ничего не значат. Я помолюсь за вас, когда останусь один.
— Неужели вокруг меня столько бесов, что честный человек и помолиться за меня не может? — горестно воскликнул граф. — Тогда я сам буду молиться, сколько бы их тут ни было, больших и малых… О Боже, спаси меня! Я не хочу оказаться среди проклятых. Я буду хорошим, если Ты сделаешь меня хорошим. Самому мне мало до этого дела, но Ты сделай меня таким, как угодно Тебе. Забавно было бы увидеть, как негодяй вроде меня в последнюю минуту сбежит от дьявола по Твоей милости и доброте! Сам я ничего не стою, но вот моя жена… Прошу, прошу Тебя, Господи Боже, позволь мне однажды снова увидеть её! Молю Тебя ради Христа… ведь так, кажется, принято говорить, а, Грант?.. Аминь.
Когда граф начал молиться, Донал снова опустился на колени и теперь вслед за ним от души сказал «аминь», громко и страстно. Граф резко повернулся к нему, увидел, что тот плачет, протянул к нему руку и проговорил:
— Вы же останетесь моим другом, а, Грант?
Глава 80
Прощальное признание
Внезапно все силы, которые ещё были у Арктуры, разом оставили её, и она начала угасать. На дворе стояла поздняя весна, приближалось лето, и все в замке надеялись, что Арктуре вот–вот станет лучше, и тогда её можно будет перевезти в место потеплее и посуше. Сама она на это не рассчитывала, потому что ничуть не сомневалась, что время её близко. Она была спокойна, иногда даже весела, но настроение её часто менялось. Сердце Донала обливалось кровью. Он даже не думал, что снова когда–нибудь будет так любить и так страдать.
Как–то раз, подняв голову от книги, которую он только что читал Арктуре вслух, Донал невольно посмотрел на неё долгим, пристальным взглядом. Он не знал, как печально его лицо. Арктура взглянула на него и улыбнулась.
— Вы, наверное, думаете, что я несчастна, — сказала она, — а иначе не смотрели бы на меня так. Нет, я не могу назвать себя несчастной. Я вообще забыла, что это такое. Но если иногда вам покажется, что мне грустно, то это оттого, что я всё время жду, когда же придёт эта большая, новая жизнь. Я знаю, ждать осталось недолго. Я это чувствую, потому что так рада всему, что есть, и не хочу, чтобы хоть что–нибудь было по–другому. Должно быть, Богу бывает очень тяжело из–за того, что Его дети не желают доверяться Ему и не позволяют Ему делать с собой всё, что Он захочет. Знаете, мистер Грант, в мире всё не так, но однажды он непременно исправится, исцелится, хотя для этого Богу придётся ещё долго и много трудиться. Давайте сделаем так, чтобы с нами у Него не было особых хлопот, а? Ах, мистер Грант, если бы не вы, Бог так и оставался бы для меня чужим и далёким. Я так и считала бы Его то ли бессмысленным идолом, то ли обычным, малодушным тираном. Разве тогда я могла бы представить себе Его подлинную славу?
— Нет, миледи, — возразил Донал. — Не пошли Бог меня, Он непременно послал бы к вам кого–нибудь ещё. Вы были готовы узнать и полюбить Его.
— Как я рада, что Он послал именно вас! Я никогда не смогла бы так сильно полюбить кого–нибудь другого.
Глаза Донала наполнились слезами. Он был полон детской простоты, и теперь, когда девушка полюбила его и сама сказала ему об этом, в его сердце не всколыхнулось ни мужского тщеславия, ни суетной гордыни. Он знал, что Арктура любит его, и сам любил её; всё это казалось ему настолько естественным, словно иначе и быть не могло. Он не осмеливался даже помыслить, что Арктура может думать о нём так, как он сам когда–то думал о Джиневре. Он готов был всегда служить ей с радостью и любовью, как ангел Господень, вот и всё; этого было для него довольно.
— Вы ведь не сердитесь на свою ученицу? — робко сказала Арктура, снова взглядывая на него, и её бледное лицо вспыхнуло румянцем.
— За что? — удивлённо спросил Донал.
— За то, что я так говорю со своим учителем.
— Сердиться на вас за то, что вы любите меня?
— Нет, конечно, нет! — воскликнула она, мгновенно успокоившись. — Вы же знали, что иначе и быть не может. Я просто не могла не полюбить вас, полюбить сильнее всех на свете. Ведь вы дали мне жизнь! Я была мертва, а вы… вы словно стали мне вторым отцом! — добавила она с пронзительно нежной, сияющей улыбкой. — Но я никогда не смогла бы сказать вам об этом, если бы не знала, что умираю.
Страшное слово плёткой обожгло ему сердце.
— Вы всегда были ребёнком, мистер Грант, — продолжала Арктура. — Смерть поможет и мне стать похожей на малое дитя. Она всех делает детьми, и нас с вами тоже. Теперь мы можем говорить просто, как в детстве. Я люблю вас. Нет, не надо так на меня смотреть! — умоляюще попросила она. — Вы же сами всё это время учили меня, что воля благого и совершенного Бога есть всё во всём! Он вовсе не чужой и не далёкий, и я знаю, что стоило прожить всю земную жизнь хотя бы ради того, чтобы познать Его таким. Этому научили меня вы, и я правда люблю вас всем своим сердцем.
Донал не мог говорить. Только сейчас он с необыкновенной ясностью увидел, что она умирает.
— Мистер Грант, — снова начала она, — душа моя открыта Его взору, и в ней нет стыда. Я знаю, что сейчас сделаю нечто такое, что мир назвал бы нескромностью, недостойной настоящей женщины, но ведь мы с вами стоим не перед миром, а перед Небесным Отцом. Я хочу кое о чём попросить вас, попросить просто и без притворства. Прошу, потому что знаю: вы не станете выполнять мою просьбу, если почему–то не сможете этого сделать. И если сейчас вы дадите мне обещание, будьте уверены: я не стану требовать его исполнения до тех пор, пока не станет ясно, что я ухожу, ухожу навсегда. Я не хочу, чтобы вы отвечали мне сразу же. Вы должны подумать.
Тут она ненадолго замолчала, а потом сказала:
— Если вы не против, возьмите меня в жёны перед тем, как я умру.
Донал всё ещё не мог вымолвить ни единого слова. В душе его бушевали самые разные чувства.
— Я устала, — проговорила Арктура. — Прошу вас, пожалуйста, пойдите и подумайте над этим. Если вы мне откажете, я лишь скажу себе: «Он знает, что для нас лучше!» Я не буду стыдиться. Только не надо думать о том, что скажет мир; уж кому–кому, а нам с вами не стоит его опасаться. Пусть перед нами не будет ничего, кроме Бога и любви! Главное, чтобы Он был нами доволен, и тогда можно с улыбкой выслушивать всё, что говорят о нас Его глупые дети. Ведь они лишь повторяют пересуды своих неразумных нянек, а не внимают словам совершенного Отца! Так зачем же нам обращать на них внимание? Ведь правда?.. Знаете, мистер Грант, я сама себе удивляюсь, — продолжала она, видя, что Донал молчит, — что вслух говорю такие вещи. Правда, я уже давно об этом думаю, особенно когда лежу ночью без сна. Только теперь я уже ничего не боюсь, хотя и не могу заснуть. Вы же помните, «совершенная любовь изгоняет страх»! [37] Теперь у меня есть Бог, Которого можно любить, а ещё Иисус, вы и мой собственный отец. Потом, когда вы с ним познакомитесь, вы сами увидите, каким хорошим может быть человек, которого не воспитывали так, как вас… Ах, Донал, ну скажите же хоть что–нибудь! Иначе я заплачу, а слёзы так выматывают меня!
Арктура сидела в низком кресле, и на её коленях лежал квадрат яркого солнечного света (недавно она снова перебралась в свою вторую спальню, светлую и уютную), а на лице вспыхивали отблески огня, полыхавшего в камине. Донал неслышно опустился перед ней и положил руки ей на колени, прямо на солнечный свет, словно собирался помолиться, как молился в детстве рядом с матерью. Арктура накрыла его руки своими ладонями.
— Мне надо кое–что вам рассказать, — проговорил он, — и тогда вы сами скажете мне, что делать.
— Хорошо, — ответила Арктура с еле слышным судорожным вздохом.
— Когда я приехал сюда, — начал Донал, — то думал, что сердце моё разбито и уже никогда не сможет любить — ну, понимаете, любить так, как мужчина любит женщину. Но Бога я любил даже крепче, чем раньше, и вас полюбил с самого первого дня, от всего сердца желая помочь вам. Наверное, я стал бы себя
