пусть он потом хоть до смерти меня исхлещет!
— Я в этом и не сомневаюсь. Но, быть может, когда ты начнёшь по–настоящему понимать, что к чему, то не будешь так скор на расправу. Мне было бы гораздо легче убить твоего брата, чем удержать его лошадь. Ты ведь не знаешь моей силы и на что способен мой кулак, особенно если приложить его к такому хрупкому господину, как лорд Форг. Надеюсь, он не ушибся, когда упал.
— А я надеюсь, что ушибся — но немножко, совсем немножко, — сказал мальчик, глядя снизу в лицо своему учителю. — Но всё же, почему вы не дали ему сдачи? Ему бы только на пользу пошло, если бы вы хорошенько его поколотили.
— Надеюсь, будет ещё больше пользы, если я от всей души его прощу: по–моему, так ему скорее станет стыдно. А не ударил я его потому, что я не сам себе хозяин.
— Но отец ни за что не стал бы на вас сердиться! Он бы сказал, что Форг сам во всём виноват!
— Может, и так. Но я имел в виду совсем не графа.
— А кого?
— Господа Иисуса Христа.
— А–а!
— Он говорит, что не стоит воздавать злом за зло, отвечать ударом на удар. Мне всё равно, что скажут обо мне люди: главное, Он не хочет, чтобы я навлекал на себя стыд и позор. Когда Его избивали, Он даже не угрожал Своим мучителям.
— Но ведь Он же не человек.
— А кто же?
— Бог.
— А разве Бог — и не человек тоже? И не больше, чем человек?
Мальчик не ответил, и Донал продолжал: — Разве Бог будет заставлять Своих детей делать что–нибудь плохое и постыдное? Видишь, Дейви, оказывается, ты совсем не знаешь своего Отца! Он хочет только, чтобы мы были правдивыми — полностью и до конца! — и делали то, что Он нам заповедал, безо всякого страха.
Дейви молчал. Совесть укоряла его, как укоряет она всякого ребёнка с честным сердцем при одном упоминании Божьего имени до тех пор, пока он сознательно не примется исполнять Его волю. Донал не стал больше ничего говорить, и они зашагали дальше.
Глава 16
Разговоры
Вечером Донал пошёл навестить Эндрю Комена.
— Ну и как у вас сладилось с графом? — спросил его сапожник.
— Вы мне подали прекрасный пример, когда отказались о нём рассказывать, — улыбнулся Донал. — Так что я, пожалуй, тоже ничего не стану говорить; по крайней мере, пока не узнаю его получше. Я ещё и не видел его ни разу.
— Вот и молодец! — удовлетворённо проговорил Эндрю. — Наверно, вы будете из тех, кто своему дому истинный хозяин, то есть умеет до поры до времени держать язык на привязи. Так всегда и поступайте, и дела у вас пойдут лучше, чем у иных–многих.
— А я как раз хотел кое о чём вас спросить. Вот есть заповедь Господня насчёт того, чтобы не воздавать врагу злом. Как вам кажется, она для всех случаев одинаковая? Что же, нам вообще никогда нельзя поднимать руку на другого человека?
— Я и сам об этом уже сто раз думал, так и так в голове переворачивал, но только, пожалуй, и сейчас не скажу, что додумался. Но даже если в каком деле не всё понятно, кое–что всё равно уяснить можно; а если хоть что–то как следует уразуметь, то и остальное истолковать легче. Одно мне ясно: злом за зло нам воздавать ни в коем случае нельзя. Это всякий честный христианин знает. И мести волю давать нельзя, ни снаружи, ни внутри. А значит, ударом на удар отвечать нехорошо и неправедно. Если кто тебя ударит, ради Господа надо стерпеть. Но ведь дело может и до того дойти, что придётся — и тоже ради Господа! — кулаками защищать ту жизнь, которую Он тебе дал. Вот тут я не знаю… По моему пониманию, в этом ничего дурного нет. Я ведь как рассуждаю? Наверное, бывают и такие времена, когда человеку приходится прибегать к тому, чем и Сам Господь иногда не гнушается: к сильной руке и крепкой мышце! Только чтобы не в гневе; ведь от гнева до ненависти один шаг, а ненависть не иначе, как от самого дьявола. Конечно, если какой человек рука об руку с Господом ходит, то, может, он и умеет гневаться, не согрешая. Но ведь гнев человека не творит правды Божией, а когда гнев от ссоры вспыхивает, вряд ли он чист и непорочен, как гнев Господень. Чтобы всё до точности понять, — коли такое возможно — надо на Самого Господа смотреть. Как Он поступал? Про Него ведь ни разу не сказано, чтобы Он хоть палец поднял, чтобы Себя защитить. А вот чтобы защитить кого другого — это да, такое бывало! Чтобы злые люди оставили Его учеников в покое (наверное, пока те не станут совсем, как Он, и не перестанут бояться), Он ведь и не только десницу против них поднимал, а поражал той самой силой, которою всё живёт и движется! Только ведь не сильно и поражал–то! Так, сбросит легонько на землю, чтобы знали Божью волю и делали как Он велит: оставили в покое Его народ. А может, и для того, чтобы не мнили о себе много и помнили, что даже если Он и позволит им взять Себя в плен, то всё равно сможет освободиться, стоит Ему только захотеть! Нет, я таки думаю, что нет ничего дурного в том, чтобы защищать других. И не стану противиться, если кто скажет, что и себя защищать можно, когда мы знаем, что против нас замыслили недоброе… Только ведь есть кое–что и поважнее, чем выяснять в точности, что можно делать, а чего нельзя!
— Поважнее? Что же может быть важнее, чем творить то, что праведно в очах Господних? — спросил Донал.
— Ходить в самом разумении Господнем — так, чтобы и ошибиться было невозможно, чтобы всегда знать, что Он сделал бы на нашем месте. Вот она, великая Правда и праматерь всякой правды на земле: быть таким, каким был Господь. Что бы мы ни делали — если, конечно, вообще что–то надо делать, — должно делать во имя Господа. А если ничего не надо делать, то и это должно быть во имя Господне. Ведь может же человек сказать: «Господи мой, Боже! Ты не сказал мне, что делать, потому я и не буду ничего делать!»
Если кто не хочет защищаться, потому что думает, что Господу это неугодно, неужто Бог оставит его без защиты? А если кто во имя Господне встанет лицом к лицу с тысячью врагов, неужели Бог покинет его из–за того, что тот ошибся? Всё, что делается не по вере, это непременно грех. Иначе не бывает! А всё что делается по вере, грехом быть не может, даже если человек и вправду ошибся. Тут главное не спутать веру с самоуверенностью.
Вот это будет воистину страшная ошибка. Самоуверенность от веры дальше, чем запад от востока!
— Спасибо вам, — сказал Донал. — Я ещё над этим подумаю.
— Но прежде всего, — продолжал сапожник, — надо любить справедливость. Справедливость — слово–то какое славное! Жаль, люди то и дело про неё забывают. Надо же, ведь сколько лет я тужусь, раздумываю, как праведно поступать, но до сих пор боюсь, когда надо что–то сделать, а на раздумья времени нет. Особенно когда дело меня касается и моей выгоды. Свой интерес штука опасная, вмиг ослепить может; как мне тогда разглядеть правоту ближнего? Свою правду всякий понимает, а вот чтобы в чужой шкуре побывать, на это ведь и разумение надобно, да и усилие над собой сделать придётся. Кабы оба правы были, так и не ссорились бы. Ссора ведь когда выходит? Когда один прав, а другой неправ. Или когда оба чуть–чуть правы и чуть–чуть неправы.
— Если бы люди поступали, как вы говорите, богатеев да ростовщиков было бы поменьше, — задумчиво произнёс Донал.
— Насчёт этого ничего не скажу, потому как ничего не знаю. Нечего законы выводить там, где даже азбуки не ведаешь. Но та же самая справедливость — да ещё любовь! — и есть самый что ни на есть краеугольный камень во всей вселенной. Ну, наши богословы успели кое–что из этого уловить, недаром так много рассуждали о Божьей справедливости. Только ведь эта их справедливость по сравнению с настоящей — одно убожество, курам на смех! Экие пастыри нашлись: дверные косяки сняли да ими дверь–
