— Потому что Симмонс мне сказал, что вы нездоровы и чтобы я вас не беспокоил, даже если вы опоздаете.
— Никакого завтрака я, конечно, не заслуживаю, — проговорил Донал, оборачиваясь к столу, — но если ты встанешь вот здесь и почитаешь мне, пока я ем, мы сумеем немного наверстать упущенное время.
— Хорошо, сэр. Только ваш кофе совсем остыл. Давайте, я позвоню, чтобы принесли горячего?
— Нет, нет! Не будем больше терять времени. Если кто–то не хочет пить холодный кофе, ему следует вовремя спускаться к завтраку.
— А вот Форг никогда не стал бы пить холодный кофе, — сказал Дейви. — Вы что, хуже его, что ли?
— Видишь ли, я хочу поступать со своим кофе так, как мне заблагорассудится, а не идти на поводу у собственного завтрака! Хочу оставаться Доналом Грантом, горячий у меня кофе или холодный. Вот тебе, Дейви, маленький урок практической философии.
— По–моему, я вас понимаю, сэр. Не хотите носиться со всякими пустяками.
— Смотря с какими пустяками, Дейви. Они тоже бывают разные. Иногда люди называют пустяками вещи совсем не пустячные. И потом, даже из мелочей можно вывести важные принципы. Вот, к примеру, горячий кофе или холодный — это пустяк, мелочь. Главное здесь то, что я не должен от этого зависеть. У нас в горах считается, что воспитанный человек не станет смотреть, что за ужин ему подали, а с благодарностью съест и хлеб с сыром, и жареную индейку. По крайней мере, так учили меня родители. Хотя боюсь, и у нас на севере от таких вот хороших манер мало что осталось.
— Это и правда здорово, — решительно сказал Дейви. — Не просто хорошие манеры, а настоящее благородство. Хотел бы и я не смотреть на то, какой ужин мне подали! Но, наверное, у меня так никогда не получится.
— У тебя действительно ничего не выйдет, если ты и дальше будешь мечтать только о том, как бы поскорее стать благородным. И потом, не думай, что жареная индейка ничуть не лучше, чем пустой хлеб. Я этого не говорил. Так думать — значит не признавать различия там, где оно есть. Если бы хлеб ничем не отличался от хорошего куска мяса, тогда и говорить было бы не о чем, и в нашем смирении и довольстве не было бы никакой добродетели.
— Понятно, — проговорил Дейви. — Тогда, может быть, и мне пора приучать себя кое без чего обходиться? Вдруг в будущем понадобится? А, мистер Грант?
— Знаешь, лучше не выбирать себе уроки по собственному разумению, а трудиться над тем, что задаёт тебе тот, кто знает чему и как он тебя учит. Я вот, например, не уверен, что мог бы стать хорошим учителем для самого себя.
— Но меня же вы хорошо учите!
— Я стараюсь, конечно, но ведь мне поручено учить тебя, а не себя! Я сам должен делать только одно: заставлять себя исполнять то, чему меня учат. Вот например, когда ты учил меня кататься на коньках, я же старался делать всё, что ты мне показывал. Разве не так?
— Так.
— Но я же не себя самого слушался, верно?
— Верно. Да вам и не надо себя слушаться. И никого другого. Вам уже не нужно, чтобы вас кто–нибудь чему–нибудь учил!
— Как же не нужно, Дейви? Наоборот! Я бы и минуты не смог прожить, не будь рядом Того, Кто постоянно преподаёт мне Свои уроки! И знаешь что? Этих уроков так много, что у меня не остаётся ни времени, ни нужды добавлять к ним ещё и свои. Ну, допустим, сегодня ты пойдёшь и попросишь кухарку подать тебе холодный ужин. И что? Скорее всего, этот ужин только раскормит твою гордыню, хотя хвалиться–то особо нечего: когда есть хочется, и холодный ужин неплох. Но тот мальчик, который не ворчит и не жалуется, если ему не разрешают гулять, потому что на улице плохая погода, а он простыл, наверное, не станет жаловаться, если ему вдруг подадут подгоревшую кашу или холодное молоко.
Дейви покаянно опустил голову. Это был совсем незначительный проступок, но ведь именно незначительные грешки уж никак не стоят того, чтобы их совершать, и обычно для них у нас гораздо меньше оправдания, чем для грехов посерьёзнее. И зачем мы только идём у них на поводу? Ведь тут и в самом деле овчинка выделки не стоит! К сожалению, повзрослев, мы начинаем совершать эти мелкие грешки гораздо чаще, чем в детстве, и в результате становимся не искренними и простыми, как малые дети, а лишь ребячливыми и глупо–наивными.
— Легко исполнять урок, который ты сам себе установил, — продолжал Донал.
— Выполнишь его и ходишь гоголем: вон, мол, я какой молодец! Так глупо, что и смотреть противно! Но когда урок задаёт нам кто–то другой, даже имеющий на это полное право, мы тут же начинаем жаловаться, даже если урок этот задан нам по истине и доброте сердца и во всём мире для нас не найдётся сейчас ничего важнее, нужнее и разумнее… Не забывай, Дейви: делать то, что нам говорят, гораздо лучше и благороднее, чем самим налагать на себя суровые правила и законы!
— Но разве нет таких добрых дел, которые мы могли бы сделать, даже если никто нам об этом не говорит?
— Когда человек начинает исполнять то, что ему велено, — а значит, то, в чём явно состоит его долг, — он вскоре убеждается, что рядом с ним всегда остаётся Тот, Кто никогда не забудет сказать ему, что делать дальше.
Так они говорили, пока Донал быстренько расправлялся с завтраком, а Дейви стоял рядом с ним. Но этот коротенький разговор надолго отпечатался в душе мальчика. Он с такой готовностью исполнял то, что говорил ему любимый учитель, что на него было приятно смотреть. Для самого Донала радостное послушание Дейви было большой поддержкой, утешением, а иногда и решительным обличением, побуждавшим его стряхнуть с себя тоскливые и беспокойные мысли.
«Что же это я? — говорил он сам себе в такие минуты. — Малыш Дейви верит мне так беззаветно, что немедленно исполняет всё, что я ему говорю. Так неужели я стану хоть на мгновение сомневаться в Отцовской любви или в том, что Он не только силён исправить всё дурное и сомнительное в сердце Своего сына, но и жаждет это сделать? Молодец, Дейви, так держать! Я тоже буду держаться за послушание и правду!»
Однако в тот день после уроков Донал снова задумался над тем, что же такое могло приключиться с ним накануне. Когда именно он потерял ощущение реальности и отключился? Должно быть, граф тоже это заметил, иначе Симмонс ничего не сказал бы Дейви про нездоровье Донала — разве что сам успел заметить его в таком помрачённом состоянии. Если с дворецким поговорил именно граф, то, по–видимому, на этот раз он отнёсся к произошедшему снисходительно и решил дать Доналу возможность отоспаться. А вдруг он просто хотел уберечь мальчика от неприятного зрелища? В любом случае, что ему теперь делать?
Размышлял Донал недолго. Будучи человеком прямым и открытым, он решил не медля увидеться с лордом Морвеном и извиниться. Для этого требовалось сначала отыскать Симмонса, который обнаружился в буфетной за чисткой столового серебра.
— А, мистер Грант, — сказал он, не дав Доналу вымолвить ни слова. — А я как раз собирался к вам. Его светлость лорд Морвен хотел вас видеть.
— Я бы тоже хотел увидеться с его светлостью, — ответил Донал.
— Вот и ладно, — проговорил Симмонс. — Пойду спрошу, когда вам лучше прийти. Лорд Морвен ещё не вставал и вряд ли скоро поднимется. Нездоровится ему сегодня. Он сообщил мне, что вчера вы тоже не очень хорошо себя чувствовали.
С этими словами он пристально посмотрел на Донала с добродушным, но не слишком сочувственным выражением на багрово–красном лице.
— Видите ли, Симмонс, — ответил Донал, — обычно я не пью ничего крепкого и потому боюсь, что вчера выпил чересчур много вина его светлости.
— Вино его светлости,.. — пробормотал Симмонс, но тут же замолчал. — И позвольте спросить, сколько же вы выпили? — поинтересовался он.
— Один бокал за ужином, а после ещё один и из второго графина немного…
— Ай–яй–яй, сэр! Уж вам–то что сделается с такой малости? Как же вы так оплошали? Вот возьмите, к примеру меня…
Тут он замолчал и не стал больше ничего говорить о себе, но через минуту снова покачал головой и
