лунки – отсюда даже виден каменный столбик на краю лесистого участка, а тропа хенро ныряет именно туда, – однако среди тележек для сумок, хаотично движущихся по травяному покрытию, находится бело- голубой багги с эмблемой орла-громовержца ToSec. С нашей позиции на краю поля просматриваются угловатости защитного панциря под адидасовским спортивным костюмом. Я что-то с трудом представляю себе боевика, который отрывает голову вторгшемуся сюда акира и при этом приветливо принимает двух хенро, оставляющих следы грязных шин на ухоженном газоне у тринадцатой лунки.
Тупик. Вперед мы идти не можем, а назад не хотим, не плестись же снова все двадцать километров по землям Клинт Иствуд до утвержденной туристской тропы. Следовательно, мы идем в обход. Поля для гольфа только кажутся бесконечными. Метров сто в обратную сторону, вот опять святилище – и мы находим тропинку, едва заметную – просто чуть-чуть притоптанная трава, – которая как будто ведет в нужном направлении. Тропинка, извиваясь и без конца поворачивая среди бурно разросшейся зелени, ожидающей летнего тепла и благополучия, утыкается в огромную плантацию сахарного тростника. Дождь лупит по растениям, которые представляются сейчас почти врагами: мы понятия не имеем, куда идем, однако полагаем, что любая тропа должна иметь свое назначение. Минут через десять – так себе плантация, ведь это же монокультура! – мы натыкаемся на дорогу и выбираемся наконец из тростника, от которого у меня уже началась клаустрофобия. А вот и сам фермер, стоит в кузовке пикапа и занимается окультуриванием своих посадок.
Ощущая и моральную, и юридическую вину за вторжение в частные владения, мы спешим пройти прежде, чем он успеет возразить. Заслышав окрик, я оборачиваюсь. Фермер машет рукой, зажав что-то в ладони, с такого расстояния подробностей мне не видно, но предмет явно имеет какой-то электронный блеск. Что он кричит? Собаки? Какие собаки?
Тем не менее мы прибавляем ходу, велосипеды трясутся, набирая скорость. Я снова оборачиваюсь, всего на мгновение. Фермер уже забрался в свой «ниссан» и несется следом за нами. Я кричу Масу, но он и сам все увидел. Выставив ногу, он тормозит и под углом в девяносто градусов сворачивает в узкую межу, где не пройдет никакой пикап. Собаки?
Нечто. Осколки движения. Бессвязные чередования света и тени среди упорядоченной массы сахарного тростника высотой в человеческий рост. Мелькание, мельтешение, высверки. Думаю, их больше пяти, но меньше двадцати. И это не люди. Слишком низкорослые, слишком быстрые и слишком неутомимые, нет, это не люди. Мас тоже ощутил их присутствие. Мы переглянулись и дружно включили самую высокую скорость. Охотники в тростнике без колебаний кинулись за нами. Я услышал, как Мас выругался, и опять оглянулся. Собаки. Охотничья свора из десяти собак, и она приближается. Опухолевидные пузыри биопроцессорных имплантатов поблескивают на их черепах. И у каждой на груди аэрозольной краской нанесен логотип «Тоса Секыорити».
А блестящий предмет, который я заметил в руке у фермера, это блок дистанционного управления.
В тот раз в Маракеше Лука водила меня на собачьи бои. В белом потоке света киловаттных ламп мы смотрели, как мощные псы кидаются друг на друга, грызут, рвут в клочья, заливая передние ряды алой артериальной кровью. Мы видели, как они умирали на пропитанном кровью песке и все равно продолжали рвать друг друга, даже в смерти порабощенные командами, идущими от пультов их вопящих, потеющих возбужденных хозяев.
Вот только на этот раз фермер не угрожал нам, он хотел предостеречь. Мас внезапно тормозит и поворачивается, я почти сшибаю его с ног. Впереди, метров за сто, мы видим вторую свору, которая несется к нам с элегантной, струящейся неумолимостью.
У меня всего несколько секунд. Несколько секунд…
– Закрой глаза, – кричу я Масу, а они уже здесь. Вожак прыгает, я встречаю его обнаженной левой рукой. Он взвизгивает, изгибается и отлетает в тростник со сломанной шеей.
Если правая длань – это истина, то что есть левая?
Ответ: разрушение. Кетер: Небытие, Уничтожение, фрактор шока. Любой разум, животный, человеческий, искусственный, любое существо, имеющее глаза, увидев его, погибнет.
Я направляю левую руку в разные стороны, и собаки спотыкаются, судорожно дергаются и валятся на землю. Они яростны и неотступны, но этого мало, мало для врага, который нападает через твое собственное зрение. Пять, десять, пятнадцать, двадцать. За двадцать же секунд. Тростниковое поле усыпано перекрученными тушами, дергающимися в окровавленной грязи. Проскользнув между стеблями, я иду от одной собаки к другой, проводя левой рукой перед каждой мордой, пока судороги не прекращаются. Милосердие. Сбоку, в канаве слабо бьет обрубком хвоста еще один пес; глаза смотрят жалобно, по- щенячьи, в них совсем не осталось нечистого огня искусственной ярости. Я чувствую ладонью его теплое дыхание. – Ну, тихо, тихо, уже все, все, – шепчу я и прижимаю левую руку к его глазам. Он судорожно дергается. Только одни раз.
Фермер, выращивающий сахарный тростник, пусть даже очень богатый, не в состоянии владеть двадцатью киберпсами. Он может оплачивать их повременно, иметь пульт управления, это – да, но реальные владельцы, настоящие хозяева – не здесь. И уж они не станут смотреть сквозь пальцы на то, что случилось с их собственностью. И на нас тоже. Интересно, почему фермер, который пытался предупредить нас о собаках, не остановил их дистанционным пультом? Скорее всего кто-то, стоящий над ним, перехватил управление, кто-то, точно знающий (или знающая), что он ищет.
Мас сидит на корточках, закрыв лицо руками – не дай бог увидеть зло! – и вздрагивает, когда я касаюсь его плеча.
– Все кончилось, Мас. Пошли.
Мне страшно хочется, чтобы эта вотчина орла-громовержца и то зло, на которое он меня толкнул, оказались как можно дальше. Ладони, вцепившиеся в толстые, обитые мягким пластиком рукоятки, горят, словно от свежего ожога. Все мастера тайных искусств согласны в одном: использование и применение своей власти приносит страшную, искусительную радость. Раньше, когда я пользовался своей силой, возникало именно это сладкое чувство. Я ощущал себя Богом, ничто на Земле не могло мне противостоять. Однако мастера никогда не говорили, что за это восхитительное чувство придется платить, ибо на все есть своя цена, и эта цена – боль. Может быть, эмоциональная; может быть, духовная; может быль, физическая. Но всегда боль. И она вас обязательно найдет. Ее нельзя умолить, откупиться, отмахнуться от нее.
Впервые мы, я и боль, встретились в огромной комнате с высокими потолками и без окон. В таких комнатах гуляет эхо, там отличный резонанс, а двери скользят по пазам у вас за спиной, сливаясь со стенами так, словно их и не было. Серая комната, вся серая. Кресло – серое, бошевский промышленный робот – серый. Единственное цветовое пятно – препараты в пластиковых трубочках. Над ними торчат иглы.
– Будет больно? – спрашивает слепая женщина в красных очках, привязывая мои руки к подлокотникам серого кресла и разгибая пальцы: один, два, три, четыре, потом большой – пятый – и тоже приматывает к
