человеческого. Мистики предрекали с воцарением этого дерзкого европейского выскочки на троне Российской Империи скорое наступление апокалипсиса. Ad vocem [25], Наполеон, действительно, был повержен от руки Михаила, как написано в библейских текстах. Только его победителем был не архангел Михаил, а другой Михаил – Кутузов, хитрый русский циклоп. Конечно, Наполеон – никакой не Аполлион. И душа его томится сейчас в аду, в Пределе гордыни, где он раскаивается в содеянном, среди множества других великих завоевателей прошлого, таких как Чингис-хан и Александр Македонский. А подлинный апокалипсис и последняя битва между силами Тьмы и Света будет еще очень не скоро.
– Когда? – заинтересовался я.
– Ну и вопросики у тебя, Васисуалий! – Кухериал затрясся от смеха. – Если бы мы это знали, все было бы намного проще. Успели бы подготовиться. Нет-нет. Это процессы, которые от нас не зависят. Кто знает, может последней битвы не будет вовсе. А может, она будет олицетворять вовсе не завершение всего, а всего лишь переход мира на новый виток развития. Ты ведь знаешь, что иногда для того, чтобы родиться, нужно умереть?
– Опять заумничаешь?! Рассказывай лучше, что дальше с ментом было. Философствовать на досуге будешь.
– Грубиян, – возмутился Кухериал, но рассказ продолжил.
– Что-нибудь видите?– поинтересовался молодой свитский офицер по фамилии Шмелев.
Андрей стоял, разглядывая в подзорную трубу близлежащие холмы, речку, а за ней бивачные огни неприятельского лагеря. Ему отчего-то казалось, что французы пойдут в наступление уже сегодня. За долгие годы жизни предчувствиям он привык доверять. Слишком часто шестое чувство спасало его от смерти.
– Не дадите взглянуть? – попросил Шмелев.
– Извольте.
Офицер припал к окуляру, поводил по окрестностям.
– Хороший прибор, – заключил он, рассматривая трубу.
– Трофейный, – сообщил Андрей, – добыл в первом же сражении.
– Кое-кто считает, что трофеи брать стыдно, – Шмелев помолчал, – якобы, это занятие чем-то сродни мародерству. Только не обижайтесь, я вовсе не хочу вас обидеть. Напротив, могу сказать, что лично я этих взглядов не разделяю. Трофеи – такая же часть воинской науки, как любое другое солдатское действие. Иной трофей может спасти жизнь.
– Или уберечь от неожиданного нападения врага, – поддержал Андрей, – как эта зрительная трубка, к примеру.
– Продайте мне ее, – вдруг предложил Шмелев, – я в таких вещах разбираюсь. Всегда, знаете ли, интересовался хорошими зрительными трубками. Эта вот сделана в Вене. Стоит очень хороших денег. И я хорошо заплачу.
– Ну, нет, – возразил Андрей, – вещица досталась мне даром. Я бы подарил ее вам, но она дорога мне, как память. Так что пускай уж останется при мне.
– А давайте меняться, – нашелся Шмелев. – Что вы, к примеру, хотите за этот уникальный прибор?!
Андрей усмехнулся, сдвинул трубку, вложил ее в замшевый на перевязи чехол.
– Признаться, ничего не хочу.
– Так уж и ничего. От хорошего оружия, наверное, не откажетесь?
– Полноте. Давайте оставим эту тему.
– Ну, хорошо, – отступил офицер, – не откажетесь ли выпить со мной пуншу в знак того, что у вас не осталось неприятного осадка от нашего разговора? У меня и походный чайник имеется, и ром…
– Почему бы и нет? – согласился Андрей.
Большой любитель комфорта Шмелев возил с собой собственную палатку колоссального по воинским меркам размера. Она напоминала дом. Стоящая на привале эта палатка привлекала всеобщее внимание. Откинув полог, Шмелев пригласил Андрея к себе. Внутри царила атмосфера уютная, почти домашняя.
– Хорошо устроились, – одобрил Андрей, сам он пользовался казенной палаткой, дырявой, с тонкими стенками и ночью сильно страдал от холода и сырости.
– Грешен. Люблю себя хорошо ощущать. Я сейчас, – Шмелев взял чайник и выбрался наружу.
Там он долго стоял, вдыхая холодный воздух. В лице его, тем временем, происходили странные метаморфозы. Оно то вытягивалось, то делалось злым, то жалостливым. В конце концов, окончательно приняло жестокое выражение. Свитский офицер наклонился, извлек из-под голенища нож, шагнул назад в палатку.
Андрей скакнул ему навстречу, перехватывая руку с клинком. Борьба заняла считанные секунды. Гость ловко пнул Шмелева в живот, завернул кисть назад и завладел оружием.
– Бес попутал, – прохрипел офицер, стоя в нелепой позе, его подбородок не доставал до колен всего ничего.
Андрей отпихнул поверженного противника, и тот растянулся на собственной кровати и забормотал, едва не плача:
– До такой степени вдруг захотелось эту вещицу. Сам не знаю, что на меня нашло… Только почувствовал, что никогда уже не буду счастлив, если она не станет моей.
– Прощайте, – глядя на Шмелева с презрением, сказал Андрей и покинул его комфортное жилище.
С утра французы пошли в наступление. Ночью они успели подтащить пушки на позицию, и теперь кучно вели огонь. Ядра ложились точно на лагерь. Одно из них еще до восхода солнца пробило лиловый шелк шмелевской палатки.
Он бродил затем безутешный среди сражающихся, ощупывал развороченную грудь, и причитал, долго полагая себя живым. А вокруг грохотали взрывы, свистела шрапнель, метались, обезумев от обилия крови и смерти, бесы и ангелы. Умерев, Шмелев обрел возможность наблюдать потусторонних существ, но счел их вызванной шоком галлюцинацией.
В Москве Андрей оказался только в сентябре, вошел в город в грубой мужицкой одежде – тулупе и сапогах, вместе с французскими войсками, в качестве одного из военнопленных. Основные части армии Кутузова успели в срочном порядке покинуть город. Ушло и большинство мирных жителей. Москва обезлюдела. По пустынным улицам ветер носил сухую осеннюю листву, обрывки газет. Андрей подхватил лист «Московских ведомостей», прочел объявление о новой театральной премьере, скривился, как от зубной боли – мирная жизнь казалась сном.
– Прибавить шагу, – прикрикнул на пленных французский офицер.
В октябре французы покинули Москву. Город к тому времени напоминал гигантское пепелище. В окрестностях время от времени еще можно было встретить солдат армии Бонапарта. И даже офицеров. Один из них задержался в столице по неизвестной причине, был схвачен и препровожден в штаб армии.
– Вы были бесчестны по отношению к нам… – начал с порога возмущаться французишка, оказавшись перед лицом начальника штаба, генерала Карамышева. Француза привели к нему на предмет наличия у пленного важных сведений о перемещении арьергарда наполеоновской армии.
– Чем же мы были бесчестны? – насмешливо поинтересовался генерал.
– Так нельзя вести войну. Вы воюете по-варварски. Согласились на перемирие, оставили нам Москву без боя, и мы вошли под ее величественные стены, уверенные, что это победа, конец большого долгого боя. Что мы будем праздновать вместе нашу победу. А вы предали нас. За перемирие устроили нам жестокий прием, вы же сожгли город, ваши партизаны повсюду в его окрестностях и даже в нем самом по ночам убивали наших солдат.
– А ваши солдаты не грабили и не убивали? – поинтересовался генерал.
– Это война… – начал офицер, но Карамышев его перебил:
– Андрей, голубчик, – обратился он к присутствующему в помещении молчаливому военному в новенькой артиллерийской форме, – скажи, когда ты скрывался в Москве под видом простого крестьянина, поджигал ли ты дома?
– Да, – с достоинством ответил тот, – неоднократно. Я лично поджег дом графа Ростопчина, по его личной просьбе.
