раз и не умеем. Мы любим порисоваться, покричать, но вот когда дело доходит до реального сражения, нам сразу же становится не по себе. Вот почему британцы нас всегда побеждали. Индийцы сидели за своими укреплениями, а они наступали и наступали. Мы думали: что ж, когда-нибудь они остановятся. А враги продолжали идти вперед со штыками наперевес. Так было во втором и в двадцать восьмом годах в Кашмире, так будет и в Кунда-Хадаре. Мы соберем войска по нашу сторону плотины, они сгруппируются на той стороне. Обменяемся несколькими артиллерийскими залпами, после чего, удовлетворив иззат, все маршем разойдемся по домам.
– В двадцать восьмом году никто не умирал от жажды, – гневно восклицает один из юных бумагомарак.
Гангули сдерживается, решив повременить со следующей остротой. Репортеры не привыкли говорить запросто с личными секретарями премьер-министров.
Воспользовавшись легким замешательством, Шахин Бадур Хан ускользает от надоевшего ему кружка Гангули. Девушки из низших каст провожают его взглядами. У власти одинаковый запах, как для города, так и для деревни. Шахин Бадур Хан легким поклоном приветствует их, но наперехват уже движется Билкис со своими подругами-адвокатессами. Дамы, Привыкшие К Тяжбам. Карьера Билкис, как и у целого поколения образованных женщин, сама собой растворилась в светской суете и новых неожиданно возникших ограничениях. Их лишили работы не законы, не имамы, не условности кастовой системы. Работа просто утратила смысл для женщины в обществе, где за каждое место воюют по меньшей мере пятеро мужчин, а любая образованная и воспитанная девушка может легко выйти замуж за богатого и влиятельного жениха. Добро пожаловать в хрустальную зенану!
Умные дамы беседуют об одной их знакомой вдове. Блестящая женщина, активистка движения Шиваджи, очень образованная и интеллигентная. Не успела она отойти от погребального костра – и что же? Полное банкротство. Не осталось ни пайса. Вся мебель ушла на погашение долгов. На дворе 2047 год, а культурную интеллигентную женщину, как и прежде, могут вышвырнуть на улицу. Слышал ли о ней кто- нибудь? Надо к ней наведаться. Дамам необходимо держаться вместе. Солидарность – прежде всего. Мужчинам доверять нельзя.
Музыканты занимают места на пандале, настраивают инструменты, что-то наигрывая. Шахин Бадур Хан рассчитывает ускользнуть, как только появится Мумтаз Хук. Рядом с воротами большое дерево, он сможет спрятаться в его тени, а затем, когда начнут аплодировать, незаметно выйдет и вызовет такси. Но вот еще один – по-видимому, желающий по беседовать с ним. Человек в слегка помятом костюме государственного служащего, с бокалом в руках. У него руки утонченного интеллигента – так же, как и черты лица, но есть что-то тягостное и настораживающее. Большие темные глаза – с животным ужасом, застывшим в них. Это тот страх, который звери испытывают по отношению ко всему, что видят впервые.
– Вам не нравится музыка? – спрашивает Шахин Бадур Хан.
– Предпочитаю классику, – отвечает мужчина.
У него голос и интонации человека, получившего образование в Англии.
– Я сам всегда считал, что Индиру Шанкар весьма недооценивают.
– Нет, я имел в виду классическую музыку. Западную классику. Ренессанс, барокко.
– Да, я, наверное, представляю, что это такое, но настоящего интереса не испытываю. Боюсь, подобная музыка кажется мне одной сплошной истерикой.
– Наверное, вы говорите о романтиках, – замечает мужчина с приятной улыбкой, уже твердо зная, что у него с Шахин Бадур Ханом много общего. – А чем вы сами занимаетесь?
– Я государственный служащий, – отвечает Шахин Бадур Хан.
Мужчина на мгновение задумывается над его ответом.
– Я тоже, – говорит он. – А можно поинтересоваться, где именно вы работаете?
– В информационном управлении, – отвечает Шахин Бадур Хан.
– Борьба с сельскохозяйственными вредителями, – сообщает о себе мужчина. – Значит, за наших хозяев!
Он поднимает бокал, и Шахин Бадур Хан замечает, что костюм собеседника испачкан грязью и сажей.
– Да-да, конечно, – отвечает Шахин Бадур Хан. – В самом деле счастливое дитя.
На лице у мужчины появляется гримаса.
– К сожалению, не могу с вами согласиться. У меня есть претензии к генной инженерии.
– Вот как?
– Это кухня, в которой варится революция.
Шахин Бадур Хан поражен горячностью, с которой мужчина произнес последнюю фразу. Он продолжает:
– Бхарату сейчас меньше всего нужна еще одна каста. Они могут называть себя брахманами, но на самом деле это самые настоящие неприкасаемые. – Мужчина вдруг понимает, что слегка забылся. – Извините, я ведь, собственно, ничего о вас не знаю, так как…
– У меня два сына, – говорит Шахин Бадур Хан. – Оба родились самым обычным традиционным способом. Теперь они уже, слава Богу, благополучно учатся в университете, где, вне всякого сомнения, каждый вечер и ночь заняты поиском суженых, что наверняка обречено на провал.
– Мы живем в деформированном обществе, – комментирует его слова собеседник.
Шахин Бадур Хан задается вопросом, не джинн ли этот человек, посланный для того, чтобы озвучить его собственные мысли, которые он сам постоянно повторяет в душе. Хан вспоминает молодую пару, что имела впереди блестящую карьеру, сияющие жизненные перспективы, гордых родителей, радующихся счастью своих детей. И, конечно, гордых за будущих внуков, за сыновей своих детей. Самое главное в жизни – родить сына. И вот начинаются приемы у врачей; семейства, собирающиеся специально для обсуждения результатов медицинских тестов. Затем – горькие маленькие таблетки и мерзкое, отвратительное время ожидания. Шахин Бадур Хан не знает и не может знать, сколько неродившихся дочерей было уничтожено
