извините, теперь такие операции делаются на коммерческой основе, платите денежки. И такую сумму объявили, что у меня аж голова затряслась. Это десять лет пенсию мою надо откладывать всю до копейки. Я знал, есть, конечно, у жены кое-что в загашнике на черный день. Ну, еще ковер продать да холодильник, на сервант, глядишь, покупатель нашелся бы. Много б, ясное дело, не выручили, но, если поторговаться, может, врачи бы и снизили цену. А то в Тамбов к сыну поехали бы, у них, он писал цены на продукты куда дешевле наших, авось и за операции там берут по-божески. Но у моей Надежды Семеновны характер упорный, сколько ни уговаривал, стояла на своем. Нет, говорит, Толик, чего зря рисковать. Твердой гарантии доктора не дают, а если неудача у них случится, денежки они тебе не вернут. Ты лучше похорони меня по-божески, оградку на могилке поставь, крестик узорчатый, как у соседки Веры Николаевны. Надин наказ я исполнил в точности. В церкви ее отпели. И поминки, и девятый день и сороковой отмечал. Оградку установил, какую она пожелала, бригадир мой, спасибо ему, помогал ее ладить.
А крест у меня на балконе пока стоит. Знающие люди подсказали, что ставить его надо, когда земля на могиле осядет окончательно. Крест почему я загодя купил? Цены-то все растут и растут, а потом, вам уж это известно, подвержен я выпивке, так что мог бы не удержаться и пропить святые денежки…
Егорыч помолчал, изучающе посмотрел на меня, спросил робко, не надоела ли мне его болтовня, и, получив заверение в том, что не надоела, продолжил свой монолог.
— Вот вы, небось, удивляетесь, чего это я перед вами на жизнь свою жалуюсь? Так, мужики наши без понятия, без сочувствия, что человеку тошно, им бы только надсмехаться. Опять же знакомому стыдно все высказывать, а вы человек пришлый, скоро в Москву уедете, а меня так вообще завтра выписывают, и, наверное, не встретимся мы никогда больше…
Простояли мы с ним, наверное, целый час. О многих своих жизненных радостях и передрягах порассказал мне Егорыч, но ничего зазорного в них не было, а стыд его ел единственно потому, что принужден теперь нищенствовать. Не побираться, уточнил он, скатиться до этого — последнее дело, а вот каждый день думать, где кусок хлеба раздобыть, да кто бы водочкой угостил, разве не позорно?! И за какие такие грехи наказание ему, он в толк никак не возьмет. Всю жизнь руки мозолил. Когда инвалидность оформляли, насчитали ему трудового стажа сорок четыре года, шутка ли?! Работал прилежно. Были у него, конечно, нарушения дисциплины, не без этого, но и на Доске Почета висел, и грамотами в большой комнате всю стену можно было б завесить. Кстати, подчеркнул Егорыч, квартиру ему дали двухкомнатную в семьдесят шестом, а тогда на четверых такую просторную кому попадя не давали. Отметили, выходит, его ударный труд. Вот Виктор Васильевич попрекает, не то, мол, мы строили. А чего не то? Коровники он ладил в колхозах, элеватор сооружал, в городе на Первомайском в трех домах его кладка, на Крупской — в двух, еще адреса может назвать. Как в газетках писали: приносил радость людям. А что получается в жизненном итоге? Шиш с маслом! Разве это по справедливости?
Опять же Виктор Васильевич наставлял его, что время сейчас самое подходящее для проявления личной инициативы. Что ж, он в прошлом году попробовал ее проявить. Подрядился в одну бригаду дачу строить. Жена еще жива была, работала, в магазине убиралась. Заработок не ахти какой, но против его пенсии в два раза больше. От того, что женщина добычливей, чувствовал он ущемление совести. Потому и надумал подзаработать. День отпахал — ничего. А на другой — часок кирпичи потаскал, и сердце прихватило. Присел в тенечек отдышаться. А тут машина заграничная подкатывает — хозяин собственной персоной. Приехал проверить, как идет сооружение его коттеджа. Мужик совсем молодой, парень еще, а вот сумел столько деньжищ загрести, что трехэтажную домину решил себе отгрохать. Прошел он мимо Егорыча, ничего не сказал, только глазом зыркнул. Обошел свои владения, со строителями о чем-то потолковал, возвращается к машине, а Егорыч в той же позиции. Как на грех, сердце не отпускает, саднит, спасу нет. Чего-то, дядя, говорит хозяин, перекур у тебя затянулся. Егорыч отвечает в том плане, что сердце малость прихватило. Э-э-э, говорит хозяин, больничные у меня не положены, придется нам расстаться. Вот тебе десять тысяч за вчерашний день — тогда еще такие деньги были — и считай, что мы в полном расчете.
— Вот так и живу, — со вздохом подытожил рассказанное Егорыч. — Один-одинешенек. Дочка Верочка еще девушкой померла, а сын Павел, я уже сказывал, в Тамбове проживает. Со снохой у нас отношения не заладились, так что если к празднику от него открыточку получу и то спасибо. Самсонов правильно сказал, что я сюда подхарчиться лег. Лекарств тут мне, вы, может, заметили, никаких не дают. Врач написала записку, какие мне надобны, чтоб я сам купил их в аптеке, такими больницы сейчас не обеспечивают. А я в аптеку даже не сунулся, цены там на сердечные таблетки — не подступись! Так что у меня не больница получается, а вроде дома отдыха.
Егорычу понравилась своя шутка, и он тихо хохотнул в кулак. Однако меня она совсем не рассмешила, скорее, заставила погрустнеть. Видимо, заметив это, он решил переменить тон и заговорил неестественно бодро.
— Живы будем — не помрем, друг-товарищ! Пенсию обещались скоро начнут выплачивать. А покуда я и так приспособился. Бутылки пустые в электричках собираю. Поначалу неловко было, а потом привык. Не ворую же! Инвалидам проезд бесплатный. До Рыбного доеду — на буханку хлеба насобирал под лавками. Вертаюсь обратно — на кило картошки. С вокзала иду мимо рынка. Загляну, не побрезгую, в ящик, куда продавцы порченые овощи выбрасывают. Морковку выберешь, луковицу, от гнильцы очистишь — на суп сгодятся. Помидорины мятые, капустный лист — это для щей. Нынче лето на грибы выдалось урожайным, так я пропасть сколько их насушил, до весны, пожалуй, все не израсходую. А вот с выпивкой хуже. Тут натуральные деньги требуются, а где их взять? Пенсию-то не платят. Хоть я и согласился с Виктором Васильевичем насчет злоупотребления, а, правду сказать, редко теперь бутылек покупаю. Если кто поднесет, тут, конечно, не откажусь. День рождения у меня был недавно, так, стыдно сказать, у медсестрички Нины тридцатник одолжил. Я уж здесь не первый раз, мне доверие полное, знают: Егорыч не зажилит. На пенсию рассчитывал, а ее не дали, пришлось шапку зимнюю продать, почти неношеную, сына подарок на пятидесятилетний юбилей. Просил, понятно, три червонца, но мужик покупающий несговорчивый попался, а я торговаться не научен, отдал за его цену — за двадцать восемь рубликов. Так что два рубля еще остался я должен Нине. Завтра выпишут, сделаю свои рейсы — отдам ей должок…
Егорыч снова протяжно вздохнул, приглушая звук ладошкой, и окончательно завершил разговор.
— Вы уж извиняйте, что я столько тут набалаболил. У вас, небось, своих неприятностей хватает. Пошли лучше покемарим, все до обеда время быстрей пробежит.
Прошло два дня после выписки Егорыча. После ужина одна из больных нашего отделения спускалась на третий этаж позвонить по телефону и на лестничной площадке обнаружила человека, который, скрючившись, лежал на полу. Естественно, она решила, что он пьян, но, будучи женщиной сердобольной, собралась было подвинуть его к батарее. Наклонилась над ним и к ужасу своему обнаружила, что глаза у него какие-то стеклянные и дыхание странное. Бросилась она к дежурной сестре, с перепугу слов нужных подобрать не может, повторяет только: «Человек на лестнице валяется и булькает, человек валяется и булькает».
— Ну и пусть валяется! — отмахнулась Нина. Она как раз в тот вечер на вахте была. — Пусть себе булькает!
— Да, кажется, мужик из нашего отделения, — объясняет больная. — Вроде даже ваш знакомый.
Нина чертыхнулась и нехотя пошла вниз. В неподвижном человеческом комочке она сразу узнала недавнего пациента из пятой палаты Анатолия Егоровича Царькова. Кто знает, может, его еще можно было вернуть к жизни, но дежурная врачиха на все четыре этажа была одна, искали ее не меньше десяти минут, а когда нашли, ей осталось только констатировать смерть. Санитаров в этот час в больнице уже не было, а скорее всего их вакансии вообще были свободны — какой здоровый мужик пойдет на такую грязную работу за такую мизерную зарплату? — так что бригадир Самсонов сам организовал похоронную команду из больных, кто помоложе, и они, положив тело Егорыча на одеяло, отволокли его в морг. Там Самсонову под расписку выдали справку, которую он потом охотно показывал всем любопытствующим. В справке перечислялись вещи, принадлежавшие покойнику, а именно: «шапка спортивная вязаная синяя в пятнах, куртка вьетнамская синего цвета поношенная, пиджак и брюки коричневые поношенные, рубашка синтетическая зеленая, майка серого цвета, трусы семейные синие, носки х/б коричневые штопаные, полуботинки черные старые. В карманах пиджака и брюк находились: два ключа на колечке, расческа, носовой платок, пенсионное удостоверение и деньги в сумме два рубля — три полтинника и пять монет по десять копеек».
