выслушала все советы и наставления.
Изображать раненого должен был Вадик Кучугур. Олег Чернов пошептался с ним и растянулся на траве, закрыв глаза, как и полагается серьезно травмированному и совершенно беспомощному туристу. Он был бы рад не притворяться, а страдать по-настоящему от многочисленных ушибов, вплоть до перелома руки или ноги, лишь бы Лидка подольше возилась с ним, жалела его и даже, не удержавшись, всхлипывала. Выздоровев, он высказал бы ей свое благодарное чувство, как никто еще в мире не высказывал. Купленные садовые цветы и сверкучие побрякушки отпадали сразу — заурядно все это, банально, говоря по- девчоночьи, все это «фи». Дикий бы самоцвет найти, да где и как искать его?
Пирошка Остаповна проверила, как наложена повязка, быстро сняла бинт и шину, потрепала волосы Олега:
— Очень похоже страдаешь. Можешь теперь и отдохнуть.
Он неохотно открыл глаза, увидел над собою темноглазное лицо медсестры, а потом — выше — усмехающуюся Лидку. А еще выше — выпуклый альпийский луг, окруженный по овалу деревьями- коротышками. Он знал, что до луга — громада скал. Сейчас ему было не до препятствий — определилось то, о чем он мечтал! Он понял, что и где искать, чтобы поразить Лидку, заставить обратить на него внимание, оценить его.
Как-то попалась ему в одном журнале мутноватая картинка — на ней был изображен цветок эдельвейса, жителя и красы высокогорья. Эдельвейс! Вот его раздобыть бы, рискуя здоровьем и самой жизнью. Ради того, о чем мечтает он, ради того, к чему стремится, рисковать стоит. Лишь бы Лидка обратила на него внимание, лишь бы оценила его по достоинству, а там…
Пирошка Остаповна, следуя за взглядом Олега, обернулась, посмотрела на Лидку, сочувственно вздохнув, поторопила:
— Вставай! Лучше приди и полежи, когда роса выпадает. Утренняя…
Такая тишина установилась, что каждый звук, даже очень слабый, слышался ясно и четко, а более или менее громкий — едва ли не оглушал. Прозрачный воздух стал гуще. Замерли деревья.
Все: дети и взрослые — старались вести себя поспокойней, чтоб не нарушить тишины и не мешать тому ежедневному, но всегда торжественному и неизменно волнующему таинству, что свершалось на их глазах: солнце заходило. Оно повисло над гребнем гор, густо-оранжевое на бледном розово-оранжевом крае неба. По другую сторону неба уже поблескивала крошечная ранняя звездочка. Одна стена ущелья темнела в тени, другая мягко золотилась. Не было ветра, и все-таки из верхней части ущелья несло холодом и издалека, возможно от снежных вершин, надвигались сизые, пока разъединенные тучи.
Запахнув куртку, Виль полулежал на спальнике, брошенном на длинную плоскую глыбу. Меж палатками, сбившись в тесные кружки, натрудившиеся ребята о чем-то своем говорили или чуть слышно напевали. Царица и Антарян ушли в лесок, недалеко ушли, — прогуливаясь, они то и дело выходили на опушку, потом снова скрывались за деревьями, потом снова выходили на опушку. Небось Царица разрывалась на части — и хотела побыть наедине с Антаряном, и стремилась вернуться к ребятам, внести в их вечерний отдых организованное начало. А Антарян был, как небесное тело, которое не дает другому небесному телу окончательно оторваться, уйти в просторы вселенной, — вот и выделываются маршруты- кривули.
Никогда Виль не чувствовал себя столь одиноким, внутренне одиноким. Пирошка ушла в палатку и долго уже не выходила оттуда. Что ее удерживало там, какое такое неотложное дело? Что мешало ей выйти, сесть рядком, потолковать ладком? А что, если быть до конца откровенным с собой, мешает ему самому пойти к палатке, откинуть полог и позвать ее: «Айда вместе проводим солнце до утра, а работа подождет, коли и убежит в лес, так он тут невелик — отыщем!» Да какая-то сладкая и непреоборимая печаль сковывает его, препятствует самым простым действиям, не дает вымолвить самые простые слова. Они, те простые слова и действия, естественны, как дыхание, и, как дыхание, порой неосознанны, иногда, как дыхание, сбиваются и становятся неимоверно трудны…
Лидия-Лидуся отделилась от кружка, в котором в четверть голоса пели «Пони бегает по кругу», и — пошла по кругу: сначала к фляге — зачерпнула и нехотя отпила воды, затем к сосенке-подростку, погладила ладошкой колкую макушку. И все время перед взором ее был Вилюрыч. Понурый и забытый всеми, он беззащитно кутался в красную куртку. Может, он и не хотел, чтобы помнили о нем? Может, хочет скрыть от людей, что на душе у него неуютно?..
Лидия-Лидуся была в красной, как у него, куртке с капюшоном, в синем шерстяном трико, на голове — модная вязаная шапочка петушиным гребешком, на ногах — настоящие «адидасы». Она приближалась подчеркнуто неторопливо и так целеустремленно, что он переменил позу — сел, освобождая для нее место рядом с собой. Поправив спальник, она, опустилась на него и долго молчала, глядя куда-то в сторону, словно давала Вилю возможность перебороть себя и открыться. Наверное, она думала, что так психологически правильней. Он не догадался, что и ее возле него сковало, что и для нее доступное стало недоступным. Поглядывая на нее сбоку мысленно обращался к ней: «Ах ты, добрый ребенок, ах ты, начинающий дипломат и философ!» Но что-то предостерегало его от попытки заговорить с нею доброжелательно и чуть свысока, как говорят порой с детьми.
Не оборачиваясь к нему, она спросила севшим — не простыла ли? — голосом:
— Очень вы устали?
Он ответил не сразу. Пожал плечами, помолчал и старательно серьезно и мягко вымолвил:
— Нет.
Значит, говорить ему не хотелось, решила она, значит, отозвался лишь для того, чтобы не обидеть.
И Лидия-Лидуся окрепшим голосом с некоторой приподнятостью спросила:
— Правда ведь, если человеку недостает чего-нибудь очень нужного, ему тяжело, будто на него враз навалились все тяжести мира? Дохнуть и двинуться не дают. Угнетают.
Не удержался:
— Где ты это вычитала?
Вопрос задел ее, она повернулась к нему, глаза ее сузились:
— Чего вы решили, что в моей голове только вычитанное? Выходит, сама и ничего не чувствую, не понимаю, не знаю?
— Поверь, я о тебе так не думаю. Но есть же, есть вопросы, которые мало просто узнать, которые надо выстрадать. Самая умная голова до них не дойдет, если сердце не перенесет страдания. Хоть малого.
— Ну, да! Я не способна на страдание. Куда мне! Я маленькая, меня кормят, одевают, учат, посылают в пионерский лагерь. Чего же еще, какие у меня проблемы?
— Я о тебе не так думаю, — повторил он. — Но, видно, не понимаю тебя. Извини.
— А скажите, чего вам сейчас хочется больше всего? Что вам сейчас нужней всего?
Она ждала. В расширенных глазах ее было такое, словно она могла, во всяком случае считала, что может, выручить, спасти, бескорыстно наделив этим самым желанным, самым нужным. И нельзя было не ответить искренностью.
— Пусть мне немножечко повезет. Можешь устроить?
Посмотрела — шутит, не шутит? Не шутит. И бросила с укором:
— Это не вообще! Это не общо… И почему — немножечко?
Он сказал уклончиво:
— Если у человека есть это самое «вообще», то, смотришь, и не вообще выпадет…
— Ну, а почему немножечко? Счастье и немножечко — это несовместимо!
— Да, пожалуй… Впрочем, все хотят быть счастливыми на всю катушку. Даже те, кто верит, что и немножечко счастья хватит.
Она усмехнулась, но слова ее звучали, как признание:
— Я хочу быть счастливой. Ты хочешь быть счастливым. Он хочет быть счастливым. Мы хотим быть счастливыми. Вы хотите быть счастливым… — После небольшой паузы, явно хитря, она поправилась: — счастливыми…
— Знаешь, — он тоже усмехнулся, будто за чистую монету принял ее усмешку. — Это первое, что я
