— Здравствуйте, сэр Гилберт, — сказала она. — Но знаете, входить в гостиную, не снимая шляпы, разрешается только дамам.
Последние слова она добавила тоном вежливого, полушутливого упрёка, говоря с горделиво–изящной высоты осознанного превосходства.
Гибби не имел ни малейшего представления о том, что такое гостиная. Он взглянул на голову хозяйки, но на ней не было никакой шляпы. Он увидел лишь массу прекрасных тёмных волос и только тут вдруг вспомнил про свою шапочку. Гибби прекрасно знал, что в доме полагается снимать головной убор, но раньше ему и не нужно было об этом помнить, потому что он никогда не носил ни шляпы, ни шапки. Поэтому сейчас, ничуть не смущаясь и лишь улыбнувшись такому забавному происшествию, он стащил с головы свой шотландский берет.
Гибби был настолько свободен от себялюбия, что не знал стыда. Ему ещё ни разу не приходилось краснеть из–за собственной неловкости. Он засунул шапочку в карман и, оглянувшись, увидел возле камина низенькую скамеечку, напомнившую ему о маленьком трёхногом табурете в доме родителей, на котором он до сих пор часто восседал несмотря на свой немалый рост. Он немедленно подошёл к скамеечке, уселся на неё и с этой выгодной позиции начал с кротким любопытством оглядываться по сторонам, время от времени с удовольствием посматривая на миссис Склейтер, которая как раз слушала мужа (несколько стеснённого присутствием самого Гибби), рассказывающего об их путешествии, выбрав, как водится, самые скучные и неинтересные его подробности.
Никто никогда не говорил Гибби об относительном величии земного имущества, и на все вещи он смотрел только как на вещи, не имея ни малейшего представления о том, что некоторые из них обладают властью возвысить своего хозяина уже благодаря тому факту, что он ими владеет: разве раб способен произвести в рыцари своего господина? Преподобный, но убогий мистер Склейтер по глупости тоже был не прочь укрепиться в собственной значительности благодаря предметам, служащим изысканному и прихотливому человеческому вкусу. Его жена не смогла бы жить спокойно и вольготно, если бы вокруг не было подобных изящных мелочей, и не будь их рядом, утратила бы значительную часть своей самоуверенности. Но блаженный дурачок Гибби не был способен даже помыслить, что подобные вещи могут иметь сколько–нибудь важное значение для положения человека в обществе. Более того, он никогда не сравнивал людей между собою. Поэтому неудивительно, что он не видел никакой разницы ни между очагом, выложенным грубыми камнями, и чугунной каминной решёткой, ни между глиняным полом и брюссельским ковром. Для него единственной святыней был человек.
Гибби никогда сознательно не формулировал для себя свои убеждения, но его символ веры был великим уравнителем, хотя он не сводил всех к низшему знаменателю, а возводил каждого до небес. Сердце, способное почитать нищего бродягу, вполне могло позволить себе с безразличием относиться к высокому общественному положению. Гибби не принадлежал к числу тех низких натур, которые не способны к почтению из–за того, что сами не тянутся ввысь, но при этом считают себя утончёнными, потому что не признают ничего, что могло бы быть выше их собственной низости. Гибби каждого человека считал лучше себя.
На самом деле, с переездом в город он потерял больше, чем приобрёл: из страны поэзии и тесного общения с крепкой, щедрой и жизнеобильной простотой Природы, человека и зверя он спустился в банальный и скучный мир пышно разубранного особняка. Но люди были и здесь, пусть даже в чрезмерно крикливой и пёстрой обстановке. Человек, который не любит людей больше всего остального и не имеет в себе ни собственной жизни, ни собственной поэзии, способен отыскать поэзию лишь там, где ему прямо на неё укажут. Но Гибби носил в себе и то, и другое. Кроме того, для него даже такой обыкновенный дом таил в себе много удовольствий. Пусть в большом особняке не было милой непритязательности горного домика, который сразу раскрывал гостю всё своё сердце, в нём всё же была какая–то статность, величавость, заслуживающая уважения. Даже если в убранстве было мало гармонии, Гибби радовался отдельным цветам и краскам — например, когда, войдя в столовую, увидел тёмно–красные стены того мягкого, глубокого оттенка, который могут дать только тяжёлые, ворсистые обои. В доме было множество картин, и большинство из них показались бы критическому глазу довольно плохими, но в них было немало обаяния и пищи для воображения, и поэтому для Гибби они стали источником бесконечного удовольствия.
Человека, близко знающего природу, не так уж трудно порадовать попытками её изобразить, хотя полностью угодить ему бывает довольно сложно. Настоящий мастер–поэт способен получить удовольствие от виршей, которые покажутся насмешкой тому несчастному смертному, что берётся их судить, — а это занятие по справедливости можно назвать самым неблагодарным на свете.
Некоторые фрукты не полюбишь до тех пор, пока не съешь самый что ни на есть спелый и сочный плод, но потом воспоминание о нём позволит нам получать наслаждение даже от плодов похуже, ловя в нём отблеск былого совершенства. Конечно, это возможно лишь в том случае, если мы не страдаем от стремления критиковать всё и вся, считая себя подлинными знатоками и ценителями и заботясь не столько о самой истине, сколько об умении оценивать и сравнивать разные её воплощения. И теперь, когда Гибби оглядывал комнату, замечая то необычный цвет, то шелковистость занавеси, то мягкость ковра или нарядность расшитой ширмы, он повсюду находил радость и удовольствие. Посреди внешней благопристойности кресел и сердец, посреди заурядной жизни среди заурядной толпы он оставался и должен был оставаться тем, кем научился быть среди благородства, царившего в горном дворце Глашгара.
Миссис Склейтер, бывшая миссис Бонниман, была вдовой человека, сколотившего своё состояние торговлей иностранными товарами, и после женитьбы мистер Склейтер поселился в её доме. Она была благовоспитанной женщиной, значительно превосходящей своего второго мужа в умении изящно и тактично исполнять непременные обязанности жизни в обществе, и уже немало натерпелась от пусть не слишком серьёзных, но заметных проявлений его неотёсанности и даже вульгарности. Поэтому она с некоторой опаской ожидала появления молодого подопечного, страшась, что он тоже окажется неотёсанным и невежественным, только в ещё большей степени. Она не имеет ни малейшего желания становиться для этого медвежонка нежной матерью, с добродушным смешком говорила она друзьям. «Только подумайте, — добавляла она, — сколько в его неразвитом сознании должно быть низменных представлений, да ещё при таком детстве! Мистер Склейтер прав: мы должны благодарить Небо за то, что оно пощадило хотя бы наши уши. Бедный ребёнок!»
Миссис Склейтер было около сорока лет. Она была довольно высокой, со здоровым, румяным лицом и тёмными, гладкими, блестящими волосами, которые она расчёсывала на пробор и укладывала по обеим сторонам белого лба. У неё были чёрные глаза, тонкий орлиный нос, приятная улыбка и ровные белые зубы. В общем и целом она была красивой женщиной, а о том, как она одевалась, можно судить из того, что по совету своего зеркала даже самому изысканному шёлку она всегда предпочитала атлас и почти всегда носила только его. Время от времени она пробовала носить что–то другое, но вскоре непременно сдавалась и возвращалась к атласу. Она была довольно щепетильной насчёт манер, но держалась свободно, когда стремилась являть собой образчик того, что сама считала хорошим тоном: её собственные манеры были лишь самую чуточку преувеличенными, чересчур изящными и изысканными. Она держала отличную кухарку и прекрасный стол, и, как любила повторять она сама, всё в её доме отличалось хорошо обдуманным стилем. Она сама вела хозяйство, была строгой, но разумной домоправительницей, так что слугам у неё жилось вполне привольно. Она была рассудительной, доброй, всегда с готовностью откликалась на чужую просьбу, но во всём её существе нельзя было отыскать ни капли поэзии или искусства. Она любила справедливость, редко была не права, но когда всё–таки допускала промахи, никогда в этом не признавалась. Однако замечая собственные ошибки, она прилагала некоторые усилия к тому, чтобы в будущем избегать подобных упущений. Она твёрдо стояла на своём мнении, была способна даже слегка восхититься истинностью и праведностью другого человека и придерживалась двух или трёх своих любимых заповедей, на которые обращала больше внимания, чем на все остальные.
В обществе с нею было спокойно и безопасно; она никогда не распускала сплетен, к неимущим относилась со снисходительной добротой и во всех отношениях была замечательной женой именно для такого священника, каким был мистер Склейтер. Она знала, как держать себя с теми, кто обладал неоспоримым превосходством. Чуть больше холодности, гордости, безразличия и небрежной отстранённости с легчайшим налётом грубости — и она могла бы вполне свободно вращаться в высшем обществе (если, конечно, ей когда–нибудь удалось бы туда попасть). В общем, трудно было найти более подходящую
