деревьев, тут же уплывая в прошлое, осенив меня своей листвою единственный и последний раз.
Я заснул в своей речной люльке, где матушка–Природа качала своё уставшее дитя. Солнце тем временем и не думало спать, но продолжало шествовать по небосводу. Когда я проснулся, оно дремало, спустившись в волны. Я продолжал своё безмолвное путешествие под круглой серебристой луной, а ещё одна бледная луна глядела вверх с самого дна огромной синей пещеры, простиравшейся внизу в бездонном молчании.
Почему отражения всегда прекраснее того, что мы называем реальностью? Не так величественны, не так сильны, но неизменно прекрасны — как дивная ладья, скользящая по мерцающему морю под ещё более дивным парусом, колеблющимся, дрожащим и беспокойным. Даже волны океана, отражающего в себе весь мир, сами отражаясь в зеркале, обретают какую–то необыкновенную прелесть, которая исчезает, стоит нам взглянуть прямо на них. Поистине, нет ни одного зеркала, которое не таило бы в себе волшебную силу. Как только я поворачиваюсь к зеркалу, самая обычная комната превращается в сказочную. Почему, непонятно; но как бы то ни было, мы можем быть уверены в одном: чувство это — не обман и не иллюзия, ведь ни в природе, ни в простых, безыскусственных движениях души обмана не бывает. Тут непременно должна быть какая–то истина, даже если мы не способны полностью постичь её. Ведь прекрасны даже воспоминания о былых страданиях; а былые радости, хотя мы и видим их лишь сквозь серые тучи скорби, очаровательны, как сама Волшебная страна… Но я нечаянно забрёл вглубь волшебной страны человеческой души, а ведь пока я всего лишь плыву к волшебному дворцу Страны фей! Это всё луна; ведь что она такое, как не пленительное воспоминание об ушедшем на покой солнце, как не радостный день, отразившийся в неясном зеркале задумчивой ночи? Это она захватила моё воображение, заставив меня позабыть обо всём на свете.
Я приподнялся и сел. Вокруг меня вздымались гигантские лесные деревья, и могучая река серебряной змеёй вилась и петляла между ними. Мелкие волны, качающиеся вокруг лодки, вздымались и падали с плеском расплавленного серебра, разбивая лунный лик на тысячу осколков, которые снова сливались воедино, как дрожащие волны смеха растворяются в спокойном сиянии радости.
Спящий лес, могучий и неразличимый в темноте, вода, текущая как бы во сне, и чародейка–луна, своим бледным прикосновением погрузившая мир в заколдованный сон, — всё это проникло в самую глубину моей души, и мне почудилось, что я умер, забывшись сном, и уже никогда больше не проснусь.
Но тут, взглянув вверх, я заметил, что среди стволов на левом берегу что–то смутно забелело. Деревья опять сомкнулись, скрывая за собой белое мерцание, но в то же мгновение до меня донёсся нежный голос незнакомой птицы, выводящей не обычные птичьи трели, где бесконечно повторяются одни и те же ноты, а непрерывную мелодию, в которой угадывалась одна мысль, бесконечно нарастающая и становящаяся всё глубже. Как во всякой подлинной музыке, в ней слышалась радость встречи, уже осенённая предстоящим прощанием; в каждой ноте чувствовался лёгкий оттенок грусти. Воистину человек не знает, сколькими радостями жизни он обязан вплетённым в неё скорбям и страданиям. Радость не способна раскрыть нам самые глубокие истины, хотя глубочайшей истиной на земле должна быть именно глубочайшая радость. Это бледная, сгорбленная Скорбь, закутанная в белые одежды, распахивает перед нами двери, в которые не может войти сама, и порой мы почти что готовы задержаться у неё на пороге, потому что успели полюбить её.
Птичья песнь смолкла, речной поток бережно вынес лодку к широкой излучине, и неожиданно на травянистом холме, мягко поднимавшемся от самой воды к открытому возвышению, где деревья расступались в разные стороны, я увидел величественный дворец, смутно поблёскивающий в лунном свете; казалось, весь он был построен из белоснежнейшего мрамора. Лунный свет не отражался от оконных стёкол; окон вообще не было видно, так что ни одна капля холодного блеска не нарушала ореол призрачного мерцания, смягчавшегося бесчисленными тенями колонн, балконов и башен. По фасадам протягивались галереи, крылья дворца простирались в самые разные стороны, несчётное количество арок и проёмов служивших ему и окнами и дверями, открывало вход лунному свету, исчезавшему где–то внутри, и над каждым из них проходили свои балкончики, соединяющиеся с одной большой галереей, которую подпирали стройные колонны. Конечно, я не мог разглядеть всего этого с реки, в лунном свете. Но даже проведя во дворце много дней, мне так и не удалось как следует узнать и понять его внутреннее устройство, таким он был обширным и замысловатым.
Мне захотелось пристать к берегу. Вёсел у меня не было, но дощечка, служившая сиденьем, оказалась ничем не прибитой к бортам, и с её помощью я подвёл лодку к берегу и выпрыгнул на траву.
Густой мягкий дёрн упруго пружинил у меня под ногами, когда я поднимался по холму. Подойдя поближе, я увидел, что дворец стоит на огромном мраморном возвышении, и со всех сторон к нему ведут широкие ступени.
Взойдя по ступеням, я оглянулся: вокруг, насколько хватало взгляда, простирался лес, но лунный свет не обнажал его секреты, а, напротив, скрывал их от постороннего глаза.
Я прошёл в широкую открытую арку и очутился во внутреннем дворе, окаймлённом величественными мраморными колоннами, подпиравшими верхние галереи. Посередине высился фонтан, сработанный из пурпурного порфира.
Тугая струя воды вздымалась высоко вверх, с приятным, мелодичным шумом падала и разбивалась в каменной чаше, а потом, переливаясь через её край, ручейком исчезала в доме. Луна уже скатилась к западному краю горизонта, и высокие стены не пропускали её света во двор, но, должно быть, он освещался отражением какого–то чужого, нездешнего солнца, потому что струя фонтана, вспениваясь перед тем, как устремиться вниз, словно вобрала в себя лунные лучи и огромным бледным светильником висела высоко в ночном воздухе, рассеивая по всему двору нечто вроде неясного воспоминания о свете.
Двор был вымощен чередующимися ромбами красного и белого мрамора. Так уж получилось, что оказавшись в Стране фей, я с самого начала следовал за тем, что первым укажет мне хоть какое–то направление. Вот и сейчас я пошёл вслед за потоком воды, лившимся из переполненного фонтана. Он привёл меня к огромной двери, а потом свернул в низенькую арку возле ступеней и пропал из виду. За дверью простирался громадный зал с белыми колоннами, выложенный по полу чёрно–белыми плитами. Освещался он лунным светом, струившимся из окон в дальней стене. Потолка его я не разглядел. Стоило мне войти, и я тут же, как и раньше, в лесу, почувствовал, что кроме меня здесь есть и другие существа, хотя видно никого не было, да и они ни малейшим звуком не выдавали своего присутствия. С того самого времени, как я побывал в тёмной церкви Мрака, я почти перестал различать фей и эльфов, но при этом нередко ощущал их рядом, даже если не видел собственными глазами.
Хотя я знал, что рядом кто–то есть, и не сомневался, что опасаться нечего, мне стало довольно неуютно при мысли о том, чтобы ночевать в пустом мраморном зале, пусть даже изумительно красивом — тем более, что луна должна была зайти с минуты на минуту, оставив меня в полной темноте. Я осторожно пошёл вдоль стены в надежде отыскать дверь или коридор, которые, быть может, приведут меня в комнатку поуютнее, и тут мною овладело странное, восхитительное чувство, что за одной из бесчисленных колонн прячется та, что любит меня. Потом мне почудилось, что она неслышно следует за мной, перебегая от колонны к колонне, но в млечном свете не мелькнуло даже края её одежды, и я не услышал ни одного вздоха, говорившего о её близости.
Наконец я наткнулся на открытый проход и свернул в него, хотя впереди всё было темно и свет оставался позади. Я на ощупь пробрался вдоль стены и вскоре набрёл на ещё один коридор, в конце которого виднелся неясный проблеск света, слишком бледный даже для луны. Но в белоснежных стенах даже слабое, чудом заблудившееся в них свечение далеко освещает дорогу, и я пошёл вперёд по несказанно длинному коридору, пока не упёрся в дверь из чёрного дерева, на которой серебром были выложены какие–то буквы — от них–то и исходило увиденное мною мерцание. К моему изумлению — пусть я и находился в самой обители чудес — буквы сложились в знакомые слова: «Покои сэра Анодоса». Я не был ни дворянином, ни пэром, но всё равно рискнул предположить, что комната действительно предназначалась для меня, и без колебаний распахнул дверь.
Неожиданный свет на мгновение ослепил меня, но все мои сомнения тут же рассеялись как дым. В очаге, уложенные на серебряную подставку, пылали большие поленья, источавшие сладкий аромат, а стол с ярко горящим на нём светильником был богато накрыт к ужину, явно в ожидании меня. Однако больше всего меня поразило то, что комната эта была точь–в–точь такой же, как моя собственная спальня, из которой я и
