вдруг замерла, перестала плакать и даже дышать, кажется, перестала... И спросила изменившимся голосом:
– Так вы... Вы, значит, знаете, да?
– Знаю – о чем?
– О нас!
Дмитрий все еще не понимал, что происходит. Что означает это «о нас», хоть убей, не мог догадаться... А секретарша, за все это время не проронившая почти ни слова, вдруг торопливо забормотала какую-то несусветицу:
– Вы думаете... вы все, наверное, думаете, что я карьеристка просто, да? Решила окрутить... чтобы по служебной лестнице подняться, да? Я знаю... Все так про меня думают... Или думают, что я... К рукам прибрать его захотела... Богатый, неженатый... Думают, партию себе ищу выгодную... А я шесть лет назад еще, как только увидела его... Шесть лет уже! И до сих пор! И все эти шесть лет молчала... Ждала... Думала, он сам все поймет... А вот сегодня решилась... Только не надо было... Не надо было этого... делать... потому что...
Она всхлипывала, комкала побелевшими пальцами мокрый подол юбки, а Дмитрий смотрел на нее во все глаза и все еще не мог понять, о чем она толкует.
– Молчала бы и дальше, – продолжала всхлипывать секретарша. – Уж лучше не знать, чем услышать... такое... Мол, ты мой самый лучший... друг... Друг, и все! Нет, лучше не слышать... И не видеть! А я увидела! Своими глазами увидела!
– Чего ты увидела-то, Борисова? – пробормотал вконец растерявшийся от ее неожиданных признаний Дмитрий.
– Ее! Девушку эту! Она... Она из подъезда выходила, и я сразу поняла, что она... что она от него идет! Не знаю почему... и как это... Но я сразу поняла, почувствовала... И что мне теперь делать? Я в глаза ему смотреть не смогу... Я вообще не смогу... жить теперь... И как жить без него... не знаю... Потому что люблю... Люблю его так, что... мне теперь умереть хочется...
– Да кого?! – не выдержал, срываясь, Дмитрий. – Кого ты любишь-то так... безумно – скажи?!
Она подняла мокрое, покрасневшее лицо, всхлипнула еще раз, вытерла слезы, размазав по щекам остатки туши, и выпалила:
– Арсения! Арсения... Афанасьевича! Господи, ну неужели непонятно!
– Арсения... Афанасьевича? – глупо повторил Жидков, медленно соображая, что, кроме Сеньки Волка, больше никаких Арсениев Афанасьевичей не знает.
Получается, что секретарша любит Сеньку.
И так сильно любит, что даже вроде бы хочет умереть от этой любви...
Или он что-то не понял?
– Какой же... Какой же вы все-таки... медведь! – проговорила она отчаянно и вдруг резко упала ему на грудь, ткнулась мокрым носом в подмышку и снова заревела...
Он не мог прийти в себя, казалось, целую вечность.
Нет, не потому, что новость о несчастной любви секретарши к давнему приятелю и всемогущему шефу сразила его наповал. Он удивился, конечно, но теперь уже дело было не в этом.
Дело было в том, что она лежала у него на плече, уткнувшись мокрым носом в подмышку, и плакала навзрыд. В том, что ее худенькие узкие плечи вздрагивали и вздрагивал несуразный хвостик светлых волос на макушке, дрожал, как зайчонок от холода. В том, что в первый раз в жизни, ощущая всю невыносимую тяжесть женских слез, он вдруг подумал, что ему совсем не хочется сейчас перенестись в эпицентр землетрясения или оказаться на пути мощного тайфуна. Он вдруг внезапно и остро ощутил, что привычное в таких случаях раздражение, граничащее с бешенством, куда-то испарилось, исчезло бесследно и вместо того, чтобы выгнать рыдающую особу презренного женского пола из машины и умчаться подальше, ему хочется...
Ему, черт побери, хочется ее обнять. Пожалеть. Успокоить.
Вот ведь незадача.
Руки висели как плети. Решиться на то, чтобы поднять их и положить на вздрагивающие плечи, было равносильно тому, чтобы прыгнуть вниз с высоты в сто тысяч метров над уровнем моря, не имея ни капли уверенности, что за спиной у тебя есть парашют.
Но он все-таки решился. Зажмурил глаза, чтобы было не так страшно, поднял руки и положил ей на плечи, поражаясь тому, какие же они хрупкие, худенькие – совсем как у ребенка. Одной рукой погладил ее по голове, едва касаясь, и снова удивился, заметив, что ее голова практически полностью уместилась в его огромной ладони. Вместе с хвостом, нелепо претендующим на пышность.
Надо же, какая она маленькая... А ведь раньше не замечал. Казалось – обыкновенная, такая же, как все...
– Ну успокойся, – проговорил он, понимая, что обращается и к себе самому тоже, потому что в тот момент, когда жалкий ее хвостик скрылся в его ладони, сердце внутри вдруг зашумело, застучало, забилось так, что казалось, выскочит сейчас из груди и насмерть перепугает и без того несчастную девчонку. – Успокойся, пожалуйста...
Он долго гладил ее по волосам, по-прежнему едва касаясь, как будто боялся, что она, почувствовав его прикосновения, отстранится и, не дай Бог, обидится еще за то, что позволяет он себе такие вольности.
Он забыл про работу, про подписанный договор, про кофе. Странное, незнакомое и непривычное ощущение какой-то глупой, беспричинной тихой радости кружило голову, и было чертовски приятно сидеть в теплой машине и обнимать, и гладить по волосам эту хрупкую женщину-девочку, тихо шептать ей на ухо почти что нежные слова... Те слова, которых он, казалось, вообще не знал, которых не произносил, наверное, никогда в жизни, потому что никогда в жизни у него еще не возникало необходимости в этих почти нежных словах...
Он даже подумал: «Черт, а ведь я мог ее сегодня и не встретить...»
И поблагодарил судьбу, которая заставила его битый час торчать в пробке на Покровском мосту, – ведь если бы не эта пробка, то они бы просто разминулись во времени, разминулись в пространстве, и ничего такого волшебного с ним бы не случилось сегодня...
И наверное, уже никогда бы не случилось...
Она уже затихла у него на плече, но лица не поднимала. А он продолжал гладить ее по волосам и рассказывал потихоньку, что они будут делать дальше...
– Сейчас поедем ко мне. И не вздумай возражать, сразу предупреждаю – бесполезно... Я, правда, с отцом живу, но отец у меня – мировой мужик, вот увидишь, понравится тебе. Да он и не помешает, у него отдельная комната... Поедем ко мне. Умоешься, приведешь себя в порядок... Правда, косметики у меня нет, уж извини... Да без нее обойтись можно. Потом я тебя супом накормлю... ты любишь суп грибной, а? Я вчера вечером потрясающий суп сварил, с шампиньонами... Не с теми, искусственными, что на рынках продают, с настоящими... Вкусный суп, правда, свежий еще... И много его, целая кастрюля пятилитровая... Ешь – не хочу, только успевай просить добавку! А еще у меня там в холодильнике цыпленок... В микроволновке запеченный, с чесноком, с хрустящей корочкой... И еще сочники есть, с творогом. Магазинные, правда. Но вкусные, свежие... Ты любишь сочники?
Она подняла лицо, отстранилась. Стало сразу как-то неуютно, и такими глупыми вдруг показались все эти слова про суп и сочники, что захотелось провалиться сквозь землю. И некуда было деть бесполезные теперь руки, потому что уже нельзя было этими руками гладить ее по голове, а для чего еще они могли быть нужны – совершенно непонятно.
«Нет, Дмитрий Жидков, – подумал он мстительно, – медведем родился, медведем и проживешь...»
– Сочники – это такие коржики... с творогом, да? – спросила она серьезно.
– Ага. Коржики с творогом, – повторил он глухим голосом, ожидая всего, чего угодно, но только не этого вопроса про сочники.
Она шмыгнула носом.
– Вы меня простите. Я себя вела как идиотка...
– Ничего страшного. – Он поспешил ее успокоить, в глубине души абсолютно убежденный, что из них двоих идиотом в гораздо большей степени был он сам. – Это ты меня извини. Я тебе нагрубил. И юбку вот твою... облил.
