ему кабинете за столом того же самого капитана, с которым он разговаривал в прошлый раз.
– Рыжиков, Гамильтон, Грановская… Не многовато ли вокруг вас трупов, господин хороший? – просверлил его взглядом Шубин.
– Я не знаю никакого Рыжикова.
– Это мы уже слышали.
– Я правда не знаю! О Вике мне сообщила ее мама, Раиса Александровна. Она позвонила и сказала, что Вику сбила машина. Это так чудовищно! Ей всего двадцать семь лет было. Хоть мы и расстались, но она все равно оставалась для меня дорогим человеком.
– Грановская подтвердила ваше алиби – и погибла. Очень вовремя ее сбила машина, вы не находите?
– Не убивал я Эмму! – в сердцах закричал Феликс. – Признаюсь, я попросил Вику сказать, что в тот день, когда убили Эмму, я был с ней дома. Мы с Эммой договорились, что проведем выходные у нее на даче. Я заехал в супермаркет за продуктами и поехал в Ушково. Когда я вошел к ней в дом – увидел ее лежащей на банкетке. Рядом стояли чашки – ее и гостя. Я решил, что ей стало плохо, подошел ближе и понял, что она мертва. Она была еще теплой, то есть получалось, что она умерла перед самым моим приездом! Мне стало страшно. Я сел в машину и быстро уехал.
– Почему вы следователю ничего об этом не рассказали?
– Испугался. Решил, что на меня подумают.
– В Ушкове вы ничего подозрительного не обнаружили? Если Гамильтон убили перед вашим приездом, значит, преступник находился где-то поблизости. В поселке народу мало, там каждый человек на виду.
– Кажется, был там один… Я его заметил на обратном пути. Он шел по тропинке, направляясь к шоссе. Очень похож на родственника Марковны. Но я не уверен, что это он, потому что видел его только со спины и подумал, что узнал его по походке.
Ноющая тупая боль не давала покоя. Поборовшись какое-то время с собственной ленью, он заставил себя подняться с постели, чтобы принять таблетку. Одна, как он знал, не помогла бы, и он проглотил сразу две. Днем по радио предупреждали о магнитных бурях, которые могут неблагоприятно отразиться на самочувствии метеозависимых людей. Лучше бы он не слышал этого проклятого прогноза, тогда, может быть, башка не трещала бы так, а то он ведь заранее настроился на худшее. Еще и полнолуние, для полного абзаца – Левашов посмотрел в окно и увидел на темном небе белую, как сахар, полную луну. В полнолуние у него тоже всегда болела голова. После той аварии, в которую он угодил в шестилетнем возрасте, у него начались мигрени. Сначала они были редкими явлениями, но с годами участились и теперь мучили его практически постоянно. Врачи разводили руками и говорили, что мигрень лечению не поддается, но ослабить боли и сократить частоту их возникновения возможно. Для этого необходимо в первую очередь пройти тщательное обследование и сделать томографию головного мозга, после чего, в зависимости от результатов, ему назначили бы лечение. Врач сразу предупредил, что лечение будет долгим, с массой ограничений и побочными действиями, как то: сонливостью, рассеянным вниманием, невозможностью водить автомобиль и долго сидеть перед монитором компьютера. То есть как минимум год он не сможет работать. Не работая, он, конечно, с голоду не умрет. Андрей понимал, что здоровье – одно, и все такое, но оставить сейчас свой бизнес без присмотра он не мог. Вот потом, после реализации проекта и заключения пары важных сделок, пожалуй, можно будет на время отойти от дел… Имелся и еще один нюанс. Во время обследования может всплыть его психическое расстройство – диагноз, поставленный ему после аварии детским психиатром, никто не отменял.
Андрей лег в постель. Через двадцать минут таблетки должны подействовать, и головная боль пройдет. Но вот как заглушить другую, гораздо более сильную боль, от которой уже много лет мучилась его душа? От нее лекарства еще не нашли, и вряд ли когда-нибудь его придумают. В тот далекий солнечный день в начале октября раз и навсегда перевернулась вся его жизнь.
В городе падали листья. Золотые, красновато-зеленые, оранжевые – лес, в гуще которого находился тубдиспансер, был сказочно-прекрасным. Здесь росло множество кленов – целая аллея, и Андрей всю дорогу предвкушал, как они с братом будут по ней бегать, обсыпая друг друга листьями, а потом они и для мамы соберут букет – из самых красивых листьев. Но ничему этому не суждено было случиться – они не доехали десятка метров. Отец лежал на руле с разбитой головой, мама – на сиденье, с осколками стекла на окровавленном лице и груди. Какой-то мужчина вытащил его из покореженной машины, а потом приехала «Скорая» и увезла его в больницу.
Они с братом и приехавшей на похороны тетей Верой стояли на кладбище. Сережка робко положил сунутые ему кем-то хризантемы на свежую могилу родителей, Андрей положил букет из красных кленовых листьев. Эта картина накрепко врезалась в его память, как он ее ни гнал потом. Андрей очень хотел все это забыть, но не мог. Будь такое возможно, он оставил бы в своей памяти только то, что было до аварии – светлый, переливающийся цветными узорами радостный мир детства.
Андрей трепетно хранил в душе их игры в парке, семейные обеды, прогулки по городу и поездки на пляж. Они с отцом плескались в море, а мама сидела на берегу в своей широкополой шляпке и в апельсинового цвета купальнике. Мама не купалась, она заходила в воду только по колено, а когда подкатывали белые барашки волн и обрызгивали ее с головой, она смешно морщилась и торопилась вернуться на берег. Папа по очереди катал братьев на своих плечах и учил их плавать, а потом, во время перекуса, когда мама раскладывала на покрывале прихваченную из дома снедь, они с братом играли в саперов, раскапывая зарытые в песок руки друг друга.
Он любил вспоминать маленькую девочку с щербинкой между зубов. Катя – его первая любовь, самая чистая и настоящая. Она стояла на школьной линейке с бордовыми гвоздиками в руках и с огромным ранцем, придававшим ей крайне беззащитный вид. Когда ребята начали дарить цветы учителям, Андрей подошел к Кате и протянул ей свой букет. Они попали в разные классы: Андрей – в «А», Катя – в «Б», и поэтому виделись редко. На переменах они ходили, держась за руки, и за это их дразнили женихом и невестой.
Все последующие годы своей жизни Левашов ее помнил. Живя в интернате, он мечтал, что, когда вырастет, обязательно ее найдет, и они поженятся. Катиной фотографии у него не было, и он, как сумел, карандашами нарисовал ее портрет, поместил в гибкую пластиковую рамочку и всегда носил ее с собой, в нагрудном кармане.
Однажды они с Сашкой сидели на берегу Разлива и жарили на костре картошку. Они часто сюда удирали, обманув воспитателей. Сашка подул на угли, чтобы ярче разгорелся огонь. Зола посыпалась на расстеленную куртку Андрея. Сашка принялся трясти куртку и вытряс Катин портрет. Андрей быстро его поднял, бережно очистил от золы. В тот вечер, под мерное потрескивание костра, глядя на розовый закат, он, смущаясь, поведал товарищу свою тайну. Андрей думал, что Сашка будет над ним смеяться, но приятель смеяться не стал, наоборот, поддержал его и заговорщически сообщил, что ему тоже нравится одна девочка. С тех пор Андрей проникся к Сашке доверием.
Рыжиков был в его глазах классным пацаном. Он лучше всех играл «в землю» своим легендарным ножом. Ножик этот, по словам Сашки, был заговоренным на удачу и поэтому никогда не подводил своего владельца. С деревянной ручкой, поверх нее приклеено органическое стекло. Сашка сам сделал этот ножик и очень им гордился. Андрею не нравилось числиться во втором эшелоне. Он натренировался в метании ножичка так, что будь здоров, и сумел-таки обыграть Сашку. На кон был поставлен Сашкин нож. «Выиграл – получи! – Рыжиков умел проигрывать с достоинством. – Я только дарственную надпись на нем сделаю: «Победителю от побежденного», как принято у волошу». Все знали о Сашкином увлечении африканскими диалектами, это был еще один предмет его гордости. В «нормальном» интернате учителем труда работал бывший спецназовец, который по долгу службы объехал полмира, он побывал во многих «горячих точках», в том числе и в Африке, где свирепствовали эпидемии страшных болезней. В интернат он пришел, уже став инвалидом. Все, чем он жил, – это выпивка и Африка. Трудовик, будучи в трезвом состоянии, с упоением читал обо всем, связанном с Черным континентом, раздобывал книги и журналы с заметками на африканскую тему. Он пытался заразить своим увлечением и ребят, на уроках по изготовлению табуреток он рассказывал им о традициях разных африканских племен. Ребята слушали, но из-за тяжелого характера учителя его многие побаивались. Рыжиков был единственным, кто ходил к трудовику и вне уроков – на «африканский факультатив». Левашов тоже хотел приобщиться к африканской культуре, но в их интернат чужих не пускали.
