долларов.
Я позвонил в Общество филателистов, и его представитель сказал, что пожилой джентльмен ни на кого не сердится, с большим удовольствием демонстрировал свою коллекцию, радовался ее успеху и, хотя сообщал о своем решении взволнованным и огорченным тоном, не объяснил причин отказа.
Я предпринял дальнейшее расследование, выясняя, какая компания застраховала коллекцию. Агент вручил мне свою карточку, обмолвившись, что никогда в жизни не встречал пожилого джентльмена. Воспользовавшись его карточкой и его именем, я представился пожилому джентльмену и заявил, что мы хотели бы заново оценить коллекцию. Он заупрямился. Коллекция лежит в банковском сейфе. Он очень занят. Как-нибудь в другой раз. Тогда я сказал, что у нас есть основания заподозрить пропажу части коллекции.
И он раскололся. Он размещал коллекцию в стеклянной витрине, готовясь к выставке. Ему пришлось уйти из дома на прием к врачу. Когда он вернулся, двадцать две марки, в том числе “Пыльная Роза”, исчезли.
Поскольку он был патриархом большого, тесно сплоченного семейства, страшно чувствительного к скандалам, то после смерти супруги вторично женился два года назад на особе, которая в целом производила такое же красочное и объемное впечатление, что и покойная Джейн Мэнсфилд[13], то есть на весьма бойкой девице, способной облапошить двух таких стариков. Он был убежден, что это она свистнула его драгоценные марки, но боялся заявить в полицию или сообщить страховой компании. Тогда я отправился следом за леди, направлявшейся средь бела дня на свидание с мальчиком из пляжного отеля, который с помощью шантажа заставил ее украсть марки и который после хорошей встряски и уведомления, что пожилой джентльмен приказал бросить парочку ее последних приятелей во Флоридский пролив, прикрутив проволокой к частям старого грузовика, вернул одиннадцать марок, включая жемчужину коллекции. Потом он, брызгая слюной во все стороны, с готовностью принялся объяснять, как и куда пристроил остальные одиннадцать. Я помог ему собрать вещи, посадил в автобус, помахал на прощанье и провел с крупной блондинкой милую беседу о том, с каким огромным трудом еле уговорил двух крутых греков, друзей ее мужа, от намерения поручить местным талантам вывести раскаленной проволокой небольшое предупреждение на двух самых заметных частях ее тела. Мой приятель коп выудил у перекупщиков краденого остальные марки, и я заверил старика, что жена его вообще ни при чем, так что можно ей полностью доверять. Он запрыгал, захлопал в ладоши, запел, мы отправились в банк, где он выдал мне тридцать тысяч наличными – точно отмеренную половину стоимости возвращенных марок, – присовокупив записку с гарантией на пожизненное бесплатное питание в лучших греческих ресторанах четырех штатов. На все дело ушло пять дней, и я немедленно снова вышел в отставку, которую существенно скрасила возникшая где-то через три недели некая Пусс Киллиан.
– Тормози, – приказала она.
Я нашел место, где можно было остановиться, на травке между двухполосным шоссе и каналом. Она отстегнула ремень безопасности, экспансивно рванулась, крепко меня обняла, крепко поцеловала, весело сверкая глазами в сгущавшихся сумерках.
Потом пристегнула ремень и сказала:
– Поехали. Я поехал.
– Очень мило, независимо от причины.
– Просто день очень длинный, а отчасти за то возвращение на яхте, за кофе. И за то, что ты жутко, чертовски зол, потому что теперь уже редко встречается настоящая злость. И за то, что оценил омелу. А главное – за то, что ты такой, какой есть, совершаешь безумные вещи и один раз позволил мне быть… Санчо Пансой.
– Только будь, ради Бога, не Санчо, а Санчей!
– Естественно.
Глава 5
Въездные ворота были очень широкими, очень высокими, свет прожектора сверкал на чистой белой краске вывески “То-Ко Гроувс инкорпорейтед”, свисающей на цепях с верха арки.
Было четверть десятого. Мы останавливались в Окичоби и наспех перекусили свежими окунями, зажаренными в кукурузной муке на свином сале. Я свернул на усыпанную гравием подъездную дорогу, и свет фар выхватил выступившую из тьмы фигуру, которая остановила меня небрежным взмахом руки. Фермерская шляпа, выцветшая синяя рабочая куртка из грубого хлопка, джинсы. Подойдя к дверце машины, фигура произнесла:
– Мистер Макги? Я – Конни Альварес.
Я вылез, оставив дверцу открытой, пожал ей руку, представил Пусс. Протягивая ей руку, Конни наклонилась, потом снова выпрямилась. В ярком свете я как следует ее разглядел. Сильная с виду женщина, плотная, плечи широкие, обветренное лицо без косметики, очень красивые темные глаза с длинными ресницами.
– Вы помогли бы им, если бы они попросили, Макги?
– Всем, чем бы мог.
– Я тоже. Гордость. Их поганая гордость с негнущейся шеей. Сколько хороших людей погубила гордыня! Она в доме, сидит наверху, думает, будто на нее крыша рухнула. Не знает, что не только крыша и труба, а само чертово небо рухнуло на нее, и настал тот гнусный момент, когда придется рассказать ей об этом. Что случилось?
– Он лежал на спине на земле, и около пятисот фунтов металлолома свалилось на него с высоты десять футов. Думаю, на голову и на грудь. Я не видел его, а может, и не узнал бы, если увидел.
– Господи Иисусе, вы не стесняетесь в выражениях!
– А вам этого хочется?
– По-моему, вы меня уже хорошо поняли, могли бы не спрашивать. Это пытаются выдать за несчастный случай?
– За самоубийство. Предположительно он пропустил проволоку в стопор храповика, лег и дернул. Когда вчера утром его обнаружили, проволока еще была прицеплена к стопору и намотана у него на руке.
