пошла в армию. Всю неделю она посменно сидит за экраном радара на берегу Красного моря в Эйлате. Иногда ей приходится поднимать тревогу из-за качающегося на волнах мяча, иногда из-за плавающего трупа осла. Моряки сторожевых катеров сачком подбирают мяч или устраивают дикую стрельбу, превращая мертвого осла в неразличимое на экране радара крошево. Однажды она засекла головы трех настоящих диверсантов, и в течение целой ночи с катеров швыряли в море гранаты и продолжали еще и после того, как диверсанты повернули назад и вернулись в чужие территориальные воды, откуда вышли, — срок годности гранат подходил к концу, от них так или иначе нужно было избавиться. Знак отличия вручил Берте лично командующий флотом, у меня есть документальное свидетельство — фотография, к которой испытываю сложные чувства — ведь это единственный снимок, на котором гордая и уверенная в себе Берта не вполне похожа на мать. Я сказал ей об этом. Берта ответила мне загадочно. Ее сходство с матерью, сказала она, это сходство миража и действительности, и постоянство индивидуума является относительным. Она рассмеялась, увидев, как я озадачен ее словами. Было от чего, уж она-то точно никогда не соприкасалась с немецкой философией. Я внимательно смотрел ей в глаза, ожидая разъяснений, но Берта ничего мне больше не сказала и только улыбалась — весело, но не беззаботно. Глаза Эммы. Я — инженер, Берта, сказал я, относительность постоянства индивидуума можно ли хотя бы примерно оценить в процентах? Теперь я уже не получил вовсе никакого ответа. Видимо, следствием долгого вечернего разглядывания мною этой фотографии и беседы с Бертой явился сон, в котором мой отец, думая, что я сплю, осторожно, едва касаясь, обвел пальцем контур моего подбородка, затем отошел к туалетному столику, поворачивал голову перед зеркалом, на короткое время даже выдвинул немного вперед нижнюю челюсть и счастливо улыбался, радуясь сходству.
Я подсовываю Берте для чтения подходящие по возрасту хорошие книги на русском языке из своей библиотеки, но ее произношение и словарный запас все же оставляют желать лучшего. Однажды я принес в салон две книги, которые читал сам, чтобы процитировать отрывки, демонстрирующие стилистические находки авторов, и после чтения, увлекшись беседой с Бертой, оставил эти два тома лежать на лестнице. Ей понравился вид книг, лежащих на краю ступеней, и теперь, когда она в мое отсутствие сама выбирает книги, и если они ей нравятся, — оставляет их на пятой-седьмой ступенях, намеренно кладя книжным лицом вниз. Находя их, я улыбаюсь, пытаюсь угадать, чем она увлеклась, припоминаю содержание, а сидя вечером у телевизора, поглядываю на них искоса, а во время рекламы, отрезающей предыдущий новостной блок от последующего, пока бодрые звуки не возвращают меня к текущим событиям, размышляю о нюансах развития моей «подопечной». Порой Берта остается внизу одна (я ложусь рано, чтобы в утренние часы писать) и смотрит фильмы, приглушив звук. Часто вкратце пересказывает увиденное и рекомендует — стоит мне смотреть или нет, объясняет — почему. В ее характере, как и у ее матери в этом возрасте, нет никаких признаков подростковых бунтарства и скрытности.
Часть читаемых Бертой книг приобретена мною уже здесь, но некоторые изданы в России, как правило, еще в «доперестроечные» времена, и я заметил, что Берта с интересом и округляющимися порой глазами прочитывает предисловия к ним. Сначала, обратив на это внимание, я тоже перечитывал вступительные статьи после Берты, чтобы ответить на ее вопросы, если таковые появятся, но потом увлекся и сам: мне стало интересно расшифровывать и разгадывать характеры и побуждения авторов, их составивших. Там можно было найти все — от холодной беззастенчивости до хождения по лезвию ножа коммунистической самодисциплины. Но поразило меня и растрогало едва ли не до слез предисловие к «Госпоже Бовари». Собственно, предисловия никакого и не было, на обороте первого из пожелтевших листов, после указания количества страниц, значилось: «В романе «Госпожа Бовари» Гюстав Флобер (1821–1880) рассказал о столкновении праздной мечтательности с мещанской реальностью мелкобуржуазного мира французской провинции времен Второй империи». Боже, сколько настоящего благородства было в этой краткости, в этой презрительно брошенной сухой кости! М. «Худож. Лит.», 1977. А я — о чем? Какими скупыми строками предварил бы неведомый мне издатель этот текст?
На свободные от службы выходные Берта, утомленная пятичасовой тряской в автобусе, приезжает ко мне. Верхние пуговицы ее армейской блузы уже расстегнуты, обнажено одно, обычно левое, схваченное белой бретелькой лишенное веснушек плечо, и в горле у меня бескислородная неспасательная подушка вспухает, надувается от столкновения с воспоминанием о так похожем худом плече Эммы. Случается, я при этом легонько, как сливной бачок после перерыва в водоснабжении, откашливаюсь в светло-синий носовой платок, перечеркнутый по краям темно-голубыми, темно-красными и белыми линиями. У меня все еще много таких платков разных оттенков (я купил их на рынке перед отъездом сюда), из стопки в шкафу выбираю тот, который подходит под цвет брюк (я так и не перешел на бумажные салфетки).
Бросив на пол дорожную сумку и американскую автоматическую винтовку, Берта принимает душ, переодевается, закладывает привезенное недельное белье в стиральную машину, засыпает в пластмассовый кармашек порцию моющего порошка и просит меня не забыть нажать утром кнопку «Start» с тем, чтобы позже высушить вещи на свежем воздухе, а не в сушилке. Она ужинает со мной, берет мою машину и уезжает развлекаться с друзьями в одну из тель-авивских ночных дискотек. Она ни разу еще не приводила с собой в мою квартиру существа мужского пола, именуемого «бой-френд». Но если это случится, я, конечно, ничего ей не скажу, а утром буду просматривать написанное мною ранее или записывать и переиначивать новый абзац, прислушиваться к оборотам барабана стиральной машины и ждать пробуждения двоих.
Все. Эмма как-то рассказала мне, как однажды она поднялась из ванной не прежде, чем истончавшийся под ее ладонью кусок мыла исчез, растворился полностью. Пора завершить историю, украв окончание какого-нибудь романа. Из любимейших. «Прощай же Книга!…та-та-та… продленный призрак бытия… как завтрашние облака…» Теперь окончательно — все.
