– Я же русский!
– Какой ты русский? Ты гондон – русских сажал и по могилам распределял!...
– На пятак! – требует Саныч. – Воркута, Сява, Репкин! Читайте вслух кто-нибудь. Ну что, дядя Вася, плохо ты жил… Нехорошо ты жил…
От первой же неожиданной затрещины 'дядя Вася' валится назад, уже привычно к побоям свернувшись в клубок, закрыв голову и подтянув ноги к животу. Удары не очень сильные – шлёпают не кулаками, ладонями и запястьями, скорее, от души, без разбора, для того, чтоб проучить – настоящее-то рукоприкладство запрещено настрого. Да ещё если синяки останутся, то не оберёшься хлопот: объяснительные, медчасть – а это не надо ни хате, ни операм…
– Я всё объясню… Это же давно было, прошло всё! – поднимается дядька, когда от него отходят те, кто участвовал в истории. Он стоит, дергается при приближении каждого, кто идёт по хате мимо него, ожидая пощечины, удара. Но его уже никто не замечает – нужен больно. Только Саныч инструктирует:
– Берёшь рулет, вещи. Утром, по проверке – к своим! Тебя никто не бил – надеюсь, объяснять не надо. Думаю, понял, пёс…
– Понял… Я всё же хочу объяснить…
Амбалик стоит посредине, уже занимаясь молодёжью. – Заедет такой 'дядя Вася'. А спросить толком – никто и не спросил…А потом – у 'дяди Васи' ножки больные… А ну-ка, принесите-ка чаю в постель… Так? Рушан, тебя тоже касается. Ты ведь в первую очередь не прав. Что ты с ходу – а того знаешь? А этого? Зачем? Да кто тут кого знает? Турма живём, забыли! Так ведь можно тоже получить за такого 'дядю Васю'…
– Да он сразу не определился. Я же спрашивал, – оправдывается Татарин, ощущая свою оплошность – поспешил, обманулся, правда.
– А он тебя понял?
– Говорил, что не было ничего, всё равно.
– Конечно, людей сажать да закапывать – это для него ничего, всё равно. Внимательней, Татарин, к людям…
– Понял, не дурак, – соглашается Рушан.
И через несколько минут уже играют с Амбой в нарды. Татарин выигрывает, и на каждый удачный ход Амбы радостно восклицает на всю хату:
– Что творят канадцы!
Тюрьма живёт, организм работает, всасывая полезные вещества и изрыгая шлаки, а без этого – организм отравляется, засоряется, болеет всеми болезнями, от поноса до золотухи. 'Дядя Вася' всю ночь стоял у кормяка. И с проверкой ринулся с рулетом вперёд, мимо проверяющих, к своим, объясняясь на продоле, что не так:
– Да душно там… Жарко слишком…
И всё по новой – час сурка, день сурка, год… Хата про 'шерстяного' уже забыла:
– Вопросы?
– Старшой, в баню когда пойдём?
– Я что, на банщика похож? Где у меня надпись 'баня'? Вопросы?
Баня жизни – то жар, то холод, вся дурь когда-нибудь выходит, до последнего лишнего слова, раскладывается всё по полочкам: свои – к своим, чёрные – к чёрным, белые – к белым. Приложится каждый к народу своему, как написано про ад, и про людскую жизнь. Здесь каждый страдает по-своему: для кого-то 'золотая' также желанна, как для верующего – рай. Но многие не находят этого рая, вновь окунаясь сюда, где всё привычней, проще, потому что там – определиться и жить сложнее. Там, оказывается, тоже неволя, но такая хитрая, что не сразу это обнаруживаешь – выходишь, а кругом всё не то, и всё не так – и продают, и предают 'за положняк'… – бредут мимо как ни в чем не бывало и 'Домики', и 'дяди Васи' – одна надежда, что в этой кровавой бане, в кровавой каше в стране – осталась здравость, осталось – белое, остались те, кто не будет писать докладные в кармане, продавать и предавать, кто просто добр, ни по какой причине, просто так – потому что осталась широкая русская натура, чистая ни по какой причине, Бога ради…
Перед глазами другое. Автобусом возвращаемся из Франции. На Елисейских полях уже зацветают каштаны, а в Белоруссии вдоль огромных полей, по перелескам, только-только занимается зелень. Вдали, по полям Белой России ползёт трактор. Здесь уже другой воздух – чистый, бескрайний. Здесь, по этим полям когда-нибудь пройдёт Хозяин – белый Царь…
Конец первой части.
Часть вторая.
# 15. Лучшие друзья девушек…
...Это арестанты. На словах.
Сколько изводится бумаги, ручек, времени, паечных пакетов на упаковку толстых малявок насчет 'люблю-куплю', пухлых излияний арестантской любви – это ужас, тихий ужас, один из симптомов тюремной болезни, азартной игры в ничто, без игрового автомата, выигрышем в котором является ответный 'сеанс', горячее послание, украшенное то отпечатками поцелуйчиков, то ароматом дезодоранта.
Вечерняя лихорадка начинается после вечерней поверки, когда открывается дорога на губернию, где содержатся и малолетки, и весь женский пол. Горсти мулек 'Юлечке', 'Оленьке', 'Наденьке' – только успевают летать от решки к долине. Дорожники точкуют, ворчат и шутят, иногда ревниво, иногда раздраженно, сетуя на то, что любовь притворная и нет занимает столько сил, суеты. Любовь пышная, с красиво разрисованными розами и сердцами, и любовь первая наивная, восемнадцатилетняя, когда сосед- адресат все это воспринимает внешне легкомысленно, замирая внутренне, комплексуя над неподатливым почерком, потея над десятым черновиком одного и того же письма, консультируясь у старших по любому вопросу, написать ли что ему уже восемнадцать с половиной или не указывать эту 'половину', и какой почерк мужественнее, с наклоном или круглый? Как сказать 'я молод телом, но в душе уже...' – а что в 'душе уже', мертвый холод взрослой обыденности? 'Ненужный опыт общения с другими женщинами'? Или байроновское презрение? Как угадать, как отзовется твое слово... Вот фраза 'не смотрите, что я молод по возрасту, многое в жизни мне уже пришлось испытать, и я далеко не новичок...' – не вызовет ли такая туманность и легкая дымка загадочности недоверия? – короче, как убить свое время, не убив душу, – как взглянуть в зеркало, и увидеть не бритую голову с порезами и пятнами авитаминозных прыщей, а умный понимающий все взгляд, не возрастные 'хотимчики', а 'мужественное выражение игнорирующего излишнее благополучие, знающего себе и другим цену, молодого, но опытного, красивого душой, слегка усталого, но не унывающего парня лет двадцати, в кепке и зуб золотой...'
