лежавшие перед ним несколько оставшихся фасолинок. Дети, оживленно переговариваясь и поднимая пыль, стали взбираться по каменным ступеням. Когда перед ним уже не осталось ничего съестного, он стал озираться по сторонам — не найдется ли чего-нибудь подходящего. Но нигде ничего не было. Он хотел было ухватить корм из ящика перед мордой, но не дотянулся до него. Взгляд его упал на желтый померанец, некоторое время назад брошенный под деревце сакаки.
(Что это там, вон то?) — он прикидывал и так и сяк, но все же не понял. Понятно было только, что это съестное. И все никак не шло из головы. (Хочу это съесть…)
В этот момент издалека донеслось конское ржание. Он вздернул голову, как ужаленный, и навострил уши.
(Ох! Это же голос кобылицы!) Теперь он уже совершенно забыл о померанце и все прислушивался. (Там кобыла, там кобыла!) Живая быстрая сила мгновенно и остро пробежала по его позвоночнику. Он вскинул передние ноги к ящику с кормом и попытался вспрыгнуть на него. Веревки по обеим сторонам натянулись и резко отбросили его назад. Он тут же опустил ноги. В голове гулко стучало. Он вдруг словно помешался. Лихорадочно забил задними ногами по дощатому полу. Из здания управы святилища вышел человек и успокоил его. Но он еще продолжал перебирать ногами в стойле. Когда в голове у него прояснилось, ржания кобылицы уже не было слышно. Он все время смотрел в ту сторону…
Синеватые дальние горы заволокла дымка. На море там-сям виднелись белые паруса. Теплое солнце играло блеском на всех поверхностях. Донесся звук — какой-то ребенок дул в горн. Тяжелые кучевые облака были недвижимы.
(Откуда же шло это ржание?)
Перед ним стояли красивая девушка и старуха с коротко стриженными на затылке седыми волосами. Старуха вынула из кошелька монету в два сэна, положила на столик и подбросила фасоли в его кормушку. Потом сделала такой жест, будто обнимала что-то двумя руками. Подбежала черная собака, виляя хвостом, остановилась и уставилась на него. Он слегка наклонил голову.
(Э-э, да эта, кажется, норовит украсть мой корм). Он поспешно сжевал фасоль с кормушки. Старуха, девушка и собака прошли мимо него дальше.
Вскоре проходящих стало меньше. Зашло солнце. С моря надвигалась тусклая темнота. Уже не видно было белых парусов. На углу крыши, над карнизом, блестела звезда. Нерешительно подул влажный ветер. Птицы вернулись с моря. На поле уже не осталось людей. Где-то в глубине двора гулко ударили в колокол. Тот же человек, что и всегда, принес ему кадушку с угощением — фасолевый жмых, смешанный с листьями. Он тут же съел все без остатка. После этого человек плотно закрыл подъемную дверь. Наступила тьма. По ту сторону двери послышалось щелканье в замке.
Неведомо для него самого он прожил еще один день.
Муха
В разгар лета на почтовой станции было пусто. Только одинокая пучеглазая муха, попав в паутину в углу конюшни, дергала лапками и некоторое время раскачивалась на паутине. Затем она шмякнулась на землю, словно фасолина. После чего с кончика соломинки, ставшей торчком под тяжестью конской лепешки, заползла на круп расседланной лошади.
Лошадь, зажав в зубах стебелек сена, искала взглядом пожилого сутулого кучера.
Тот, сидя перед лавкой, где торговали пирожками мандзю со сладкой фасолевой начинкой, три раза подряд проиграл в сёги[10].
— Ну что? Проиграл — сам виноват. Давай еще раз.
Солнечный свет, высвободившись из-под навеса, переместился с поясницы кучера на его сутулую спину.
На пустую площадку перед станцией выбежала крестьянка. Ранним утром она получила телеграмму, что ее сын, служивший в городе, заболел и находится при смерти. Она бегом пробежала три ри [11]до станции по мокрой от росы горной дороге.
— Дилижанс-то не ушел еще?
Она заглядывает в помещение кучера и зовет его, но ответа нет.
— Не ушел еще дилижанс-то?
На покосившемся татами валяется чашка, из нее выползает медленная струйка чаю «бантя», цветом похожего на саке. Крестьянка мечется по двору и снова спрашивает, остановившись у лавки мандзю.
— Еще не ушел?
— Только что отправился.
Ответ исходил от хозяйки лавочки.
— Ушел? Ушел уже, да? А когда? Эх, мне бы чуток пораньше прибежать… А он, значит, уже ушел…
Проговорив все это плачущим голосом, крестьянка зарыдала в голос. Не утирая слез, она поспешно кинулась к тракту в направлении города.
— Второй номер пойдет.
Это говорит сутулый кучер, не отрывая глаз от доски с сёги. Крестьянка замедлила шаг и обернулась, нахмурив брови.
— Пойдет? А скоро пойдет-то? Сынок у меня помирает, поскорее добраться не подсобите ли?
— О, смотри-ка, мне тут, оказывается, конь пришел…
— Да, ну это, считай, в игре вам теперь повезет. А сколько до города-то? Когда отправитесь?
— Пойдет вторым номером, — кучер сказал это, как отрезал.
— Пойдет, значит? А до города-то, верно, часа три будет… Все три или как? Сынок у меня помирает, вот. Как бы это, вот чтобы не опоздать-то?
С края поля, из солнечного жара доносится звук цепа, с сухим треском выколачивающего семена из астрагала. Парень и девушка спешат к станции. Девушка кладет руку на ношу молодого человека.
— Давай я понесу.
— Вот еще.
— Ведь тяжело, наверное…
Парень, не говоря ни слова, пытается сделать вид, что ему нисколько не тяжело. Но по лбу его катятся соленые капли пота.
— Дилижанс-то уж отошел или как? — шепчет девушка.
Молодой человек, прищурив глаза, глядит из-под своей ноши на солнце.
— Что-то жарко стало. Наверно, еще не отошел.
Оба молчат. Мычит корова.
— А как прознают, что будем делать? — говорит девушка, и в ее голосе слышатся слезы.
Звуки цепа доплывают до них, как далекие, еле слышные шаги. Девушка оборачивается и снова кладет руку на плечо парня.
— Давай я понесу. Плечи у меня уже не болят.
Парень по-прежнему молчит и все шагает вперед. И потом совсем неожиданно шепчет:
— А как прознают, так опять убегать придется — что ж еще…
На двор перед станцией выходит ребенок, держась за руку матери, он сосет палец.
— Мама, лошадка!
— Да-да, лошадка… — Мальчик вырывает руку и бежит в сторону конюшни.
Стоя поодаль и глядя на лошадь, он кричит: «Смотри, смотри!», — и притопывает ногами.
Лошадь, подняв морду, навострила уши. Мальчик в подражание ей тоже задрал голову, но его уши
