В лиственных чащах,В бешеной яростиБрошенных в заросли,Где-то на пастбищахМедленно гаснущих,ЗолототканыхНа океанах.— А закат все ниже стекалИ наполнял сияниямиВечернего неба стакан,Поставленный между зданиями.ПОЭТОн жил лохматым зачумленным филином,Ходил в каком-то диком колпакеИ гнал стихи по мозговым извилинам,Как гонят самогон в змеевике.Он весь был в небо обращен, как Пулково,И звезды, ослепительно-легки,С ночного неба просветленно-гулкого,Когда писал он, падали в стихи.Врывался ветер громкий и нахрапистый,И облако над крышами неслось,А он бежал, бубня свои анапесты,Совсем как дождь, проскакивая вкось,И в приступе ночного одичанияОн добывать со дна сознанья могСтихи такого звездного качания,Что, ослепляя, сваливали с ног.Но у стихов совсем другие скорости,Чем у обиды или у беды,И у него с его судьбой напористойШли долгие большие нелады.И вот, когда отчаяние вызрелоИ дальше жить уже не стало сил, —Он глянул в небо и единым выстрелом,Все звезды во вселенной погасил.* * *Неслышно входит городское летоВ отмеренное для деревьев гетто,Где пробегает по дорожке пёсИ где деревьев несколько вразброс,Тревожно размещая светотени,Стоят, как декорации на сцене.А чуть поодаль — каменный потоп:Плывет за небоскребом небоскреб,И снова небоскреб за небоскрёбомВздымается гигантом темнолобым.А я стою под ветром и листвой,Я от листвы и ветра сам не свой,И этот сад почти как остров странен,Мне кажется, что я — островитянин,И что когда-то, может быть, в раю,Я видел эту бедную скамью,И эту невысокую ограду,Я помню пса, бегущего по саду,