договориться об интервью с Масудом было бы намного сложнее, чем журналисту союзной страны, поэтому я якобы прибег к такой хитрости. В Германии я пока вроде бы жил по виду на жительство, и паспорт у меня оставался советский — так что вряд ли афганцы что-то заподозрят. Я платил Илье с Димычем по западным расценкам, то есть раз в десять больше, чем российское телевидение, так что молчать было в их интересах. Кто платил? Я, я! В Конторе вопрос о том, как будет финансироваться эта операция, как-то и не вставал. Но, конечно, я мог себе это позволить.
Так вот, проблема с Димычем была в том, что он был натурой творческой и неутомимой. У него в связи с предстоящими съемками возникла задумка.
— Слушай, Паш! — убеждал он меня во время наших долгих посиделок в номере гостиницы «Душанбе» среди батареи пивных бутылок. — Давай мы скажем афганцам, что я воевал против них в ту войну. Представляешь, я и они — мы тогда были врагами и, вполне возможно, даже стреляли друг в друга. А теперь у нас общая опасность, и мы союзники. Я только качал головой.
— Мы же давно признали, что зря полезли тогда в Афганистан! — не сдавался Димыч, и его узкие азиатские глаза становились совсем круглыми. — Меня же послали туда, не спрашивая. Да, я стрелял в них, но и они стреляли в меня. На войне как на войне! Но теперь старые обиды можно забыть.
Я снова качал головой. Илья, который в наших разговорах участвовал в основном взглядами, с тревогой смотрел на меня. Ему такая задумка нравилась еще меньше, чем мне.
— Ну, почему?
— Димыч, ну, представь себя такую ситуацию. У кого-то в окружении Масуда наши убили всю семью, и он немного тронулся в уме. Для него все русские одним мирром мазаны. Он вскинет свой «Калашников» и уложит нас всех одной очередью. Просто потому, что для него та война не закончится никогда.
— Ну ладно, ладно! Закончим сейчас этот разговор. Но вот увидишь, Паш, это хорошая мысль! Мы приедем, ты поймешь, что все нормально, и мы вернемся к этому разговору. Увидишь!
Вот почему я прислушивался к разговору Димыча с тем парнем, сидящим на полу. Похоже, зря — говорил в основном афганец, его звали Малек. Он выучился на врача в Одессе, был женат на русской, у них было двое детей. Он только что отвез семью на Украину, к родителям жены, и теперь возвращался назад. В Талукане он был единственным хирургом.
— А что, талибы могут захватить Талукан? — присоединился к разговору я.
Малек замялся.
— Ну, сейчас-то рамадан… Ну, это знаете…
Я знал:
— Пост.
— Ну да, можно и так сказать. Пока рамадан, никто не стреляет. Так что для вас сейчас самое хорошее время. Но рамадан заканчивается через несколько дней. И что дальше будет, никто не знает.
Малек говорил по-русски легко, хотя и с акцентом, Восточные люди, в своей массе вышедшие из торговцев, вообще очень способны к языкам. Я убеждался в этом в сотый раз.
— А почему же вы сами не остались в Одессе?
— У меня здесь, помимо работы, родители и дом. Мои оба брата погибли, так что теперь…
Он постеснялся договорить. Теперь семья была на нем.
Говорить, перекрикивая шум мотора, было трудно, и я, кивнув ему понимающе, выпрямился.
В этом вертолете уже был Афганистан. Я летел туда впервые, но это было понятно. Мужчины — кроме нашей группы, Малека, Фарука и двух иранцев — были одеты в длинные шерстяные плащи, типа бурнусов, здесь их называли чапаны. На голове у большинства были шерстяные же коричневые круглые шапки, заканчивавшиеся внизу круглым ободком. Как я уже выяснил, он был образован закатанной вверх тонкой шерстью. Наверное, при желании ее можно было размотать и использовать как шарф, хотя тогда и лицо оказывалось закрытым. Я уже спросил об этом у Фарука, этот головной убор назывался пакуль. Он был как бы частью военной формы в армии Масуда, но, как я скоро смог убедиться, пакуль был так же распространен, как и чалма.
В вертолете летели и две женщины. Сказать, были ли они молодые или старые, привлекательные или уродины, было невозможно. На них была не просто паранджа. Их голову закрывал глухой капюшон, прорезанный лишь узкой полоской вуали на уровне глаз.
Самих глаз видно не было. А с плеч до земли женщины были окутаны балахоном из такой же желто- зеленой плотной ткани. Разумеется, женщины сидели на полу. Мы пытались было, пока рассаживались, уступить свои места на скамейке, но они отказались возмущенным щебетанием. Они сидели, выпрямив спины, — наверное, молились, чтобы стальная птица доставила их домой живыми и невредимыми.
Я выглянул в иллюминатор. Мы пролетали над однообразным грязно-бежевым предгорьем, без каких-либо признаков жилья. Скальные породы сменялись каменистой пустыней, которую прорезал вдруг широкий поток, разбившийся на несколько переплетающихся рукавов. Я ткнул в бок Димыча.
— Пяндж, — определил он, бросив взгляд за окно.
— Вы что, бывали уже в Афганистане? — спросил Малек.
Я напрягся, но реакция у Димыча была неплохой.
— По карте посмотрел. Здесь другой реки нет. Ну, заслуживающей такого названия. А что, не Пяндж?
— Пяндж!
И тут произошло следующее. Шум двигателя изменился, и вертолет начал немедленно терять высоту. Это, в сущности, нельзя было назвать падением, но и на маневр это было не похоже. Земля быстро приближалась, и это было понятно даже тем, кто не сидел у иллюминатора.
Димыч выглянул в окно, и на его лице заиграли скулы.
— Похоже, мы падаем! — стараясь говорить легкомысленно, произнес я.
Димыч молча посмотрел на меня. Афганцы, сидевшие на полу, теперь принялись оживленно переговариваться на дари.
Я посмотрел на цистерну с керосином. Над ней, как я заметил при посадке, болтался парашют в брезентовой сумке. Один на тридцать два человека.
— Он твой! — шутливо сказал я Димычу. Перекрикивавшийся со своими соотечественниками Малек не мог нас слышать. — Ты, наверно, один умеешь им пользоваться.
Димыч только усмехнулся.
— Его сложили лет пятнадцать назад, держу пари, наши же. Он уже никого не спасет.
Я выглянул в иллюминатор. Вертолет шел навстречу земле под острым углом. До столкновения оставалось несколько метров — уже были отчетливо видны метелки на высокой траве, покрывавшей местность.
— Что, мы сейчас врежемся? — спросил Илья. Просто спросил: он вполне владел собой.
— Похоже, — ответил ему Димыч. — Жалко, не договорим с Малеком — интересный был разговор.
Странное дело: никому из нас не пришло в голову попрощаться — друг с другом или мысленно с близкими (мы потом обсудили это). Афганцы перекрикивались, но тоже не панически — такая перепалка вполне могла произойти на базаре. А мы просто смотрели друг на друга и ждали смерти.
Вертолет покосился на правый бок. Пушистые белесые метелки теперь уже стелились под винтом. А сам винт должен был вот-вот чиркнуть землю.
И тут двигатель, который и так уже ревел в агонии, взял, вероятно, самую высокую ноту в своей жизни. Вертолет вздрогнул и также бочком медленно вошел в вираж, оторвавший его от земли. Метелки выпрямились, потом стали меньше, потом превратились в кусок шелковой ткани, переливавшейся под ветром.
В меня стреляли не раз — я могу даже сказать, много раз. На моих глазах, совсем рядом со мной убивали и товарищей, и друзей, и моих самых близких. Но это все было по-другому. Человек стоял с тобой рядом, а в следующий миг он падал. Ты понимал, что на его месте мог быть ты, но ты не глядел в лицо своей смерти.
Для этого нужно было бы, чтобы ты увидел пулю, которая вылетела из чьего-то «ствола», чтобы ты видел, как она медленно летит в тебя, и в последний момент заметил, что она летит мимо. Все дело в скорости! А приближение земли у меня было время рассмотреть.
