в руках, — он надеялся осадить город без организованного сопротивления.
Но в тот день боги отвернулись от нас. Не успел седьмой корабль из каравана Агамемнона обогнуть оконечность Тенедоса, как с возвышавшегося над Сигеем мыса повалили клубы дыма. Они узнали, что мы затаились поблизости, и были готовы к бою.
Нам было приказано взять Сигей и немедленно следовать к городу. Когда мой собственный корабль вошел в пролив, я увидел, как на берегу выстраиваются троянские войска.
Даже ветер был против нас. Нам пришлось свернуть паруса и налечь на весла, а это означало, что половина моей армии будет слишком усталой, чтобы хорошо сражаться. В довершение всего течение, берущее начало в устье Геллеспонта, шло в сторону открытого моря, и это тоже работало против нас. Нам потребовалось целое утро, чтобы одолеть короткое расстояние до троадского берега.
Я кисло улыбнулся, заметив, что порядок, в котором мы шли, изменился: Иолай из Филакии вырвался вперед Агамемнона вместе с сорока филакийскими кораблями, которые следовали за ним вплотную, великая армада верховного царя шла от них по левую сторону. Я задавался вопросом, проклинал Иолай свою судьбу или с радостью спешил ей навстречу? Он был избран первым царем, кому предстояло ступить на троянский берег, тем, кому Калхант предрек смерть.
Честь диктовала мне приказать гребцам удвоить усилия, но благоразумие советовало позаботиться о том, чтобы мои мирмидоняне сохранили достаточно сил для битвы.
— Ты не сможешь догнать Иолая. — Патрокл словно читал мои мысли. — Чему быть, того не миновать.
Это был не первый мой военный поход, ведь я сражался бок о бок с отцом с тех пор, как спустился с Пелиона после лет, проведенных с Хироном; но все те сражения были ничем по сравнению с тем, что ждало нас на берегу Сигейского мыса. Троянцы выстраивались тысяча за тысячей, их количество все прибывало, а те несколько кораблей, которые вчера стояли на гальке, теперь были втянуты далеко на сушу, за деревню.
Я тронул Патрокла за руку и почувствовал, что она дрожит, посмотрел на свои собственные руки — как камень.
— Патрокл, ступай на корму и крикни Автомедонту на соседний корабль, чтобы его рулевые вплотную приблизились к нам, и пусть он передаст это дальше, не только на свои корабли, но и на все остальные. Когда мы причалим к берегу, то не будем крутиться в воде и носы кораблей не пробьют корпуса. Скажи ему, пусть выводит войска на берег через мою палубу, и все остальные пусть сделают то же самое. Иначе нам никогда не удастся спустить на берег достаточно воинов, чтобы предотвратить резню.
Он поспешил на заднюю палубу, сложил ладони рупором и прокричал сообщение неусыпному Автомедонту, доспехи которого сверкнули на солнце, когда он прокричал в ответ, дескать, все понял. Потом я увидел, что он выполняет все в точности: его корабль приближался к нам до тех пор, пока между его боком и нашим не остался лишь узкий просвет. Остальные корабли сделали то же самое. Мы превратились в плавучий мост. Внизу мои воины оставили весла и надевали доспехи, — набранной скорости было достаточно, чтобы нас вытолкнуло на берег. Теперь впереди меня шло только десять кораблей, и первый из них принадлежал Иолаю.
Он вонзился носом в покрытый галькой берег и, дрогнув, остановился; несколько мгновений Иолай постоял высоко на носу, колеблясь, потом прокричал филакийский военный клич и поспешил вниз, к борту. Он и его воины высыпали на берег, затянув боевую песнь. Значительно уступая противнику в количестве, они тем не менее внесли в его ряды достаточный беспорядок. Потом появился огромный воин в золотых доспехах, секирой сразил Иолая и изрубил в куски.
Высадка продолжалась. Корабли, шедшие слева от меня, вонзались в берег, и воины прыгали в сечу прямо с борта, не дожидаясь лестниц. Я застегнул шлем с золотым гребнем, пошевелил плечами под отделанной золотом бронзовой кирасой, чтобы она села плотнее, и обеими руками схватил секиру. Это была прекрасная вещь, из тех сокровищ, которые Минос награбил в дальних походах, она была намного больше и тяжелее обычной критской секиры. Меч бился о мою ногу, но он был не чета Старому Пелиону, который, однако, был не пригоден для близкого боя. Это была работа для секиры, и мои руки могли без устали размахивать этой двуглавой красавицей целый день. Только Аякс и я выбрали секиру для рукопашной схватки; секира достаточно велика, чтобы от нее было больше пользы, чем от меча, но она слишком тяжела для обычного мужчины. Неудивительно, что я жаждал сразиться с гигантом, одетым в золото, который убил Иолая.
Когда мы причалили, я был целиком поглощен происходящим и силился не упустить ни одной детали, но прошло всего несколько мгновений, как я растерял все мысли, роившиеся у меня в голове. Когда толчок сообщил мне, что мы ударились о берег, за ним сразу же последовал еще один, который почти сбил меня с ног. Взглянув назад, я увидел, что Автомедонт пристыковал свой корабль к моему и его воины потоком валили через мою палубу. Я забрался на нос и повис на нем, словно обезьянка какой-нибудь богатой критянки, глядя на мешанину голов внизу, такую густую, что я не мог отличить своих от врагов. Но было нужно, чтобы меня видели все те, кто шел следом, — воины Алкимоя, пересекавшие палубу Автомедонта; их поток становился все гуще, в то время как мой корабль продолжал вздрагивать, хотя и все меньше, от передававшихся по цепочке толчков.
Потом я взмахнул секирой высоко над головой, испустил пронзительный военный клич мирмидонян и бросился с носа вниз в бурлящее море голов. Удача была на моей стороне — падая, я размозжил одному из троянцев голову. Я упал на него, крепко держа секиру в руках, оставив щит где-то на палубе — в такой схватке он бы только мешал. Мгновение спустя я уже стоял на ногах, испуская военный клич во всю силу своих легких, пока мои воины не подхватили его и воздух не наполнился холодящим душу ревом мирмидонян, собравшихся убивать. На троянских шлемах развевались пурпурные гребни — еще одна удача: в Элладе носить пурпур было разрешено только верховным царям и Калханту.
Меня окружили свирепые воины и дюжина мечей, но я поднял секиру и опустил ее с такой силой, что разрубил одного из воинов от черепа до паха. Это их остановило. Добрый совет, который мой отец давал каждому из мирмидонян: проявляй в рукопашной беспредельную жестокость и противник будет инстинктивно держаться от тебя подальше. Я снова взмахнул секирой, на этот раз очертив ею круг, и те, кто по глупости своей попытался ко мне подобраться, почувствовали, как ее лезвие рассекает им животы вместе с доспехами, сделанными из бронзы. Ни на одном из троянцев не было кожаных доспехов: ведь у них же была монополия на бронзу. Какой богатой должна быть Троя!
Патрокл стоял со щитом, прикрывая меня сзади, а мирмидоняне сыпались без числа с остальных моих кораблей. Моя команда вступила в бой. Я двинулся вперед — секира ломала передние ряды противника, словно жреческий жезл, разрубая всякого, у кого на шлеме был пурпурный гребень. В этом не было ничего от битвы, затеянной, чтобы по-настоящему испытать силу; не было ни времени, ни места найти царевича или царя, ни пространства, разделяющего противников. Вокруг была масса воинов всякого ранга, идущих стенка на стенку. Когда-то, как мне сейчас показалось, много лет назад, я поклялся вести счет убитым врагам, но скоро я стал слишком возбужден, чтобы считать, наслаждаясь мягким сопротивлением плоти под твердой бронзой, пробитой ударом секиры.
Ничего не существовало для меня, кроме крови и лиц, ужаса и ярости, храбрецов, которые умирали, пытаясь отразить секиру мечом, и трусов, которые встречали свою судьбу, бормоча и содрогаясь от ужаса. Они были хуже тех, которые поворачивались спиной и пытались бежать. Я чувствовал себя непобедимым, я знал, что никто на этом поле меня не убьет. И я наслаждался видом рассеченных лиц; страсть убивать пронизывала меня до мозга костей. Это было настоящее безумие — пожинать такой урожай животов и голов. Моя секира истекала кровью, бегущей по рукоятке, впитываясь в грубое веревочное волокно, обвитое вокруг ее основания, чтобы у меня не скользили руки. Все, чего я хотел, — это видеть, как пурпурные гребни окрашиваются в красный цвет. Если бы кто-то надел мне на голову троянский шлем и развернул против собственных воинов, я убивал бы так же. Добро и зло перестали существовать, осталась одна страсть — убивать. В этом был весь смысл лет, дарованных мне прожить под солнцем, ют для чего мне был оставлен удел смертного: стать совершенным орудием убийства.
Своими подошвами мы истоптали сигейскую землю в пыль, она клубилась у нас над головами и поднималась к небесному своду. Хотя в последующих битвах я вел себя разумнее и думал о своих людях, в той, первой, я не думал об их судьбе. Мне было все равно, кто побеждает и кто проигрывает, пока побеждал я. Если бы сам Агамемнон дрался рядом со мной, я бы не обратил на него внимания. Даже Патрокл не смог
