промышленность сворачивалась повсеместно, и на десять закрытых танковых, оружейных, патронных заводов открывалась от силы одна фабричка по штамповке ночных горшков или жестяных ведер. Если отбросить крестьянство, в котором коренной горожанин ни черта не понимал, и криминал, от которого честного парня воротило будто от протухшей еды, оставалось одно — армия. Это была единственная в бывшей Империи профессия, где не только платили какие-то гроши, но и «бесплатно» одевали, обували, давали крышу над головой. Платой за все это сплошь и рядом была кровь, но крови ли бояться человеку, которому нечего терять, кроме своей жизни, к тому же успевшему повоевать и знавшему не понаслышке, что смерть вовсе не так страшна, как ее малюют. Гораздо страшнее — жизнь без надежды…
— Ты, ты и ты!
Появившись в казарме, как всегда, стремительно и неожиданно, капитан Фогуту поочередно ткнул пальцем в Роя, Зариса и еще одного молодого солдата, принятого в роту двумя неделями позже, взамен очередного «выбывшего». Подобные замены в подразделении, не вылезавшем из «боевых», были обыденны, как смена дня и ночи, и парню, которого сменил новичок, еще повезло отправиться домой «теплым», а не «холодным». В конце концов, оторванная миной по щиколотку нога и пенсия до конца жизни все же лучше цинкового ящика и единовременного пособия семье. На войне быстро становятся философами и фаталистами…
Солдаты нехотя, но без ворчания сползли с коек — их секция наслаждалась заслуженным отдыхом после двадцатикилометрового марш-броска с полной выкладкой. Второй лейтенант Зоту, как шутили записные ротные остряки, считал себя обиженным судьбой, не позволившей стать полным тезкой знаменитого маршала, и лютовал в подготовке личного состава, свято претворяя в жизнь его знаменитое: «Пот учений превращается в золото победы». «Если до того не обернется могильным камнем!» — зубоскалили те же острословы.
Одно радовало: если бы солдаты потребовались для какой-нибудь срочной хозяйственной работы вроде рытья новой ямы под солдатский нужник в напоминающем по твердости железобетон каменистом фунте, капитан Фогуту прислал бы своего верного фельдфебеля Набигобу. А уж если забрал самолично, то дело предстоит более увлекательное, чем ковыряние густо замешанной на гальке и щебне глины неподъемным «карандашом» [ «Карандаш» — лом (
— Держите котелки, — загадочно напутствовали «избранников» более опытные егеря, вольготно развалившиеся на койках и намеревавшиеся использовать наиболее продуктивным образом все положенное на отдых время до последней секунды. — У новичков сплошь и рядом крышку сносит!
Добиться от них чего-либо вразумительного не представлялось возможным…
Глава 4
— Ну как ты?
— Живой…
Рой выкроил минутку, чтобы заскочить в санчасть, и нарвался на такое яростное сопротивление дежурной медсестры — известной на весь корпус красавицы Латы Тог, — что минутка эта грозила превратиться в полчаса. Разоруженный, облаченный в куцый белый халатишко, трещавший на изрядно подкачанных здесь, в горах, плечах, он робко постучал в дверь. Юноша ожидал увидеть друга если не при смерти, то в таком состоянии, что краше в гроб кладут. Но стоило ему просунуть голову в палату, как все сомнения развеялись, словно дым.
— Заходи, дружище! — Тумбочка возле кровати раненого ломилась от гостинцев, натасканных товарищами, а сам он выглядел на все сто: румяный, веселый, даже с какой-то книжкой в руках, растрепанной, будто пачка разномастных купюр в руках у уличного лотерейщика, — чего-чего, а страсти к чтению капрал Гаал за другом раньше не замечал. — Где ты пропал совсем? Черт дери тебя!
Увы, Рою только сейчас удалось вырваться — он и в казарму-то еще не заходил, весь пропахший потом, с ног до головы покрытый белесой горной пылью, со слипшимися в коросту коротко стриженными на егерский «фирменный» манер волосами. Его вопиющая «септичность» и стала главной причиной, по которой симпатичная «сестренка» превратилась в некое подобие пандейской лесной ведьмы.
Все четыре дня, прошедшие с того момента, как снайперская пуля, чудом не пробив бронежилет, опрокинула навзничь Зариса, их рота с двумя другими моталась по горам в поисках неуловимого отряда, как выяснилось, похитившего двух гражданских и четырех солдат из неудачливого каравана. Понимая, что только от них зависит, будут ли жить их товарищи или умрут жуткой смертью — со страшными образчиками горской жестокости были знакомы почти все, — егеря буквально рвали жилы, но все было тщетно. Убийцы растворились в своих горах, как щепотка сахара в кипятке. Тщательный обыск трех встретившихся на пути деревень и допрос «мирных горцев» ничего не дал. Выдубленные ветрами, загорелые до черноты низкорослые и худощавые, как на подбор, мужчины и женщины, возраст которых можно было определить только теоретически (никаких документов здесь не признавали в принципе), твердили в один голос, что знать ничего не знают и ведать не ведают. С большим успехом можно было допрашивать каменные валуны на близлежащих склонах: умолять, угрожать, пытаться подмаслить… Вышедший из себя лейтенант Зоту всерьез собрался расстрелять для острастки пару упорных «пеньков» и непременно расстрелял бы, если бы не вмешательство капитана.
К слову сказать, «сушеные» аборигены, которым с равным успехом могло быть и по тридцать, и по пятьдесят, и по семьдесят лет, восприняли размахивание у них перед носом вороненым «герцогом» абсолютно равнодушно. Эти люди привыкли жить и умирать по своим древним законам, пришлых «из долины» людей презирали и ненавидели, а предательство своих считали самым страшным из грехов. Примерно таким же, как взять пищу или погладить по голове ребенка левой, проклятой демонами рукой, пригодной лишь для того, чтобы помочь справить нужду или перерезать глотку чужаку либо «нечистому» животному.
Возвращались восвояси подавленными, заранее записав пленных в покойники…
— А я ведь еще уважал этих… — Рой проглотил бранное слово, неуместное в этом храме здоровья (к тому же вредная медсестра или ее товарки вполне могли подслушивать под дверью). — Горцев, в общем.
— Когда? — Зарис явно не страдал от недоедания, но от принесенных другом фруктов не отказался, и теперь оба хрустели мелкими, но сладкими плодами здешних садов.
— Да в детстве! — махнул рукой с зажатым в ней огрызком Гаал. — Фильмы тогда показывали про покорение Зартака. Довоенные еще, потом их запретили. Там горцы всегда были такие мужественные, такие благородные… Наши побеждали, а нам с друзьями их жалко было. Горцев.
— Они и на деле не бабы.
— Это не то… В кино они героями были, за свою свободу боролись, а эти чего? Съедим мы, что ли, их горы? Наоборот, помогаем. Нет, уперлись, как бараны их, — ничего не понимают.
— Дикари, — подытожил раненый, тщательно облизывая перемазанные сладким соком пальцы. — Никакой культуры.
— Вот-вот! А я о чем? — ярился Рой, вытирая о пыльный камуфляж новый фрукт. — Ладно бы хоть настоящие горцы были…
Вертолет заложил крутой вираж, заставив всех находящихся внутри слаженно качнуться на лавках вдоль рифленых металлических бортов и инстинктивно ухватиться за что-нибудь. Один лишь капитан Фогуту сохранил спокойствие, несмотря на то, что сидел ближе всех к распахнутому люку, за которым величественно поворачивался занесенный снегом склон Андак-Огу — высочайшей в центральном Зартаке горы, вздымающейся на семь с лишним тысяч метров над уровнем моря. Ее вершины никогда не было видно снизу — казалось, гора врастала в небо, нависающее здесь над головами особенно низко, чем где-либо на равнине. И сейчас за бортом все было словно в дыму или тумане: не рискуя забираться в плотные облака, пилоты старались, тем не менее, доставить своих пассажиров как можно выше.
