лавок на Новой улице, лоджии больших домов на Палатине и Капитолии, обращенные к Форуму. Повсюду теснился народ, приветствующий человека в венце из трав.
Сулла ступал с царственным достоинством, которым ранее не обладал, отвечая на всенародное поклонение лишь легким кивком головы. Улыбка не показывалась на его губах, а в глазах — ни ликования, ни самодовольства. Это была осуществившаяся мечта, это был его день. Его зачаровывало то, что он способен был различать в толпе отдельных людей: красивую женщину, старика, ребенка, примостившегося на чьих-то плечах, каких-то чужеземцев… и Метробия. Сулла чуть не остановился, лишь усилием воли заставив себя двигаться дальше. Метробий — это всего лишь фигура в толпе. Лояльная и благоразумная, как и все. Никакого знака особого внимания не появилось на его смуглом красивом лице, разве что в глазах, хотя никто, кроме Суллы, не смог бы этого заметить. Печальные глаза. Но Метробий уже исчез. Остался в прошлом.
Всадники достигли места, окаймляющего колодец комиции, и повернули налево, чтобы пройти между храмом Сатурна и сводчатой аркадой. Здесь они остановились, повернулись в сторону Аргилета и принялись выкрикивать приветствия еще громче, чем возглашали их в честь Суллы. Он слышал эти крики, но не мог разглядеть, кто отбирает у него толпу. Он чувствовал, как пот стекает у него между лопаток. Со всех крыш и ступеней зрители повернулись в ту сторону, людские крики нарастали, воздетые руки колыхались, как водоросли во время сильной волны.
Никогда Сулла не прилагал столь больших усилий, как то, что он сделал над собой в эти мгновения, — ничто не изменилось в выражении его лица, не умалились царственные наклоны его головы, ни проблеска чувств не появилось в его глазах. Процессия снова пришла в движение; через Нижний Форум Сулла прошествовал вслед за своими ликторами. Он не изволил даже повернуть головы, чтобы разглядеть, кто ждет его у подножия Аргилета, кто похитил у него толпу и кто крадет его день! Его день!
Он был там — Гай Марий. В сопровождении мальчика. Одетый в toga praetexta. Ожидающий момента, чтобы присоединиться к группе курульных сенаторов, которые следовали непосредственно за Суллой и Помпеем Руфом. Снова вернувшийся к деятельности, Гай Марий явился, чтобы участвовать в инаугурации новых консулов, а после — в заседании Сената в храме Юпитера Наилучшего Величайшего на вершине Капитолия и в празднестве в том же храме. Гай Марий. Гай Марий — военный гений. Гай Марий — герой.
Когда Сулла поравнялся с ним, Гай Марий поклонился. Всем телом ощущая неистовую ярость — ведь он не должен был позволять себе замечать ни одного человека, даже Гая Мария! — Сулла повернулся и ответил на поклон. При этом восхищение толпы дошло до чудовищной истерии, люди орали и визжали, лица их были мокры от слез. Затем Сулла свернул влево, чтобы миновать храм Сатурна и подняться на Капитолийский холм. Гай Марий занял свое место среди людей в тогах с пурпурной каймой вместе с мальчиком. Он настолько поправился, что почти не волочил свою левую ногу и мог левой рукой поддерживать тяжелые складки тоги. Народ воочию убедился, что Гай Марий больше не парализован. Старый полководец мог позволить себе с полнейшим равнодушием относиться к своей постоянной теперь гримасе, к улыбке, которая оставалась на его лице, когда он не улыбался.
«За это я уничтожу тебя, Гай Марий, — думал Сулла. — Ты же знал, что это мой день! Но ты не смог удержаться и не показать мне, что Рим все еще твой. Что я, патриций Корнелий, — пылинка перед тобой, италийским деревенщиной. Что я не пользуюсь любовью народа. Что я никогда не достигну твоих высот. Хорошо, может быть, это и на самом деле так. Но я уничтожу тебя. Ты не устоял перед искушением продемонстрировать мне все это в мой день. Если бы ты решил вернуться к общественной жизни завтра, или послезавтра, или в любой другой день, остаток твоей жизни сильно отличался бы от той агонии, в которую я ее превращу. Потому что я уничтожу тебя. Не ядом. Не кинжалом. Я сделаю так, что твои наследники не смогут даже выставить твое imago на семейной похоронной процессии. Я испорчу твою репутацию на вечные времена».
Однако он прошел и окончился, этот ужасный день. С видом удовлетворенным и гордым стоял новый старший консул в храме Юпитера, и на его лице застыла та же бездумная улыбка, что у статуи Великого Бога. Он призвал сенаторов воздать Гаю Марию честь — словно большинство из них никогда не питало к нему ненависти. И тогда Сулла вдруг понял, что сегодняшний поступок Мария был совершен без всякой задней мысли. Гай Марий не осознавал, что он делает. Ему не приходило в голову, что он может украсть этот день у Суллы. Он просто подумал, что этот день превосходно подходит для его возвращения в Сенат. Однако это обстоятельство не могло смягчить гнева Суллы и отменить его обет уничтожить этого ужасного старика. Наоборот, искренняя бездумность поступка Мария показалась Сулле еще более нестерпимой, чем рассчитанное оскорбление. Похоже, в сознании Мария Сулла значил так мало, что воспринимался им лишь как часть фона той декорации, где действует только один великий человек — Гай Марий. И за это Гай Марий должен будет заплатить сполна.
— К-к-как он посмел! — прошептал Метелл Пий Сулле, когда собрание окончилось и общественные рабы начали готовиться к пиру. — Он сд-д-д-д-делал это сознательно?
— О да, он сделал это нарочно, — солгал Сулла.
— И ты с-с-собираешься простить ему все? — спросил, чуть не плача, Метелл Пий.
— Успокойся, Поросенок, ты сильно заикаешься, — молвил Сулла, нарочно воспользовавшись мерзким прозвищем. Однако при этом он говорил таким тоном, который не показался Метеллу Пию обидным. — Я не позволил этим дуракам увидеть мои чувства. Пусть они — и он тоже! — воображают, будто я от чистого сердца одобряю все это. Я — консул, Поросенок! Консул! А он — нет. Он — всего лишь старый больной человек, пытающийся снова уцепиться за власть, которой ему больше не видать. Никогда.
— Квинт Лутаций сильно разозлился, — сказал Метелл Пий, мучительно сражаясь со своим заиканием. — Ты его видел? Он уже дал понять это Марию, но старый лицемер сделал вид, что ничего подобного в виду не имел — можешь в это поверить?
— Я не заметил, — ответил Сулла, глядя в ту сторону, где Катул Цезарь горячо втолковывал что-то своему брату-цензору и Квинту Муцию Сцеволе, который слушал с несчастным видом. Сулла усмехнулся: — Если он говорит оскорбительные вещи про Гая Мария, то в лице Квинта Муция выбрал неподходящего слушателя.
— Почему? — удивился Поросенок.
Любопытство возобладало над возмущением и негодованием.
— Тут намечается брачный союз. Квинт Муций отдает свою дочь за молодого Мария, как только она достигнет необходимого возраста.
— О боги! Он мог бы выбрать и получше!
— В самом деле? — Сулла поднял одну бровь. — Дорогой мой Поросенок, подумай обо всех этих деньгах!
Отправляясь домой, Сулла отклонил всех провожатых, кроме Катула Цезаря и Метелла Пия, и хотя к дому Луция Корнелия они приблизились втроем, Сулла вошел внутрь один под прощальные возгласы своего эскорта. Дома было тихо, жена где-то таилась. Последнее обстоятельство чрезвычайно обрадовало Суллу, так как он вдруг понял, что не смог бы сейчас столкнуться лицом к лицу с этой преувеличенной любезностью, не убив ее. Поспешив в кабинет, Сулла запер за собой дверь, опустил шторы на закрытом окне, выходящем в колоннаду. Тога упала на пол к его ногам, словно куча белой глины, и он безразлично оттолкнул ее в сторону. Теперь лицо его открыто выражало то, что он чувствовал.
Сулла подошел к длинному пристенному столу, на котором стояли шесть миниатюрных храмов. Эти реликвии сохранялись в превосходном состоянии, краски на них были свежи и ярки, блестела богатая позолота. Пять из них, принадлежавшие его предкам, Сулла велел привести в порядок сразу же, как только стал сенатором. В шестом находилось его собственное подобие, всего лишь день назад доставленное из мастерской Магия на Велабре.
Задвижка была хитроумно спрятана за антаблементом переднего ряда колонн маленького храма. Когда Сулла отодвинул ее, колонны разошлись посередине, как половинки двери, и внутри он увидел себя — лицо в натуральную величину и нижнюю челюсть, присоединенную к передней части шеи; позади ушей находились завязки, которые удерживали маску при надевании и прятались под париком.
Сделанное из пчелиного воска, imago было исполнено блестяще: цвет кожи был белоснежным, как у живого Суллы; брови и ресницы — темного цвета, в который он красил их по таким случаям, как заседания Сената или обеденные приемы. Красиво очерченные губы были слегка приоткрыты, потому что Сулла всегда
