очень рассчитывал Митридат.
Уже два года шла война Рима и его италийских союзников, но Митридату никак не удавалось осуществить свои замыслы. Он пребывал в постоянных душевных терзаниях и ни с кем не мог поделиться своими сомнениями.
Внезапно царь утратил свою неподвижность, и все придворные вздрогнули как по команде.
— Что еще тебе удалось узнать во время второго, весьма долгого пребывания в Пергаме? — спросил он Пелопида.
— Я узнал, что Гай Кассий привел свой легион в состояние боевой готовности, а кроме того, по его распоряжению проходят подготовку два легиона ополченцев, о всемогущий. — Пелопид облизал пересохшие губы и продолжал, давая понять, что хоть его миссия и не увенчалась успехом, он по-прежнему беззаветно предан царю: — Теперь у меня во дворце наместника в Пергаме есть свой человек, великий царь. Перед моим отъездом он сказал, что, по его мнению, Гай Кассий и Маний Аквилий задумали вторгнуться в пределы Понта весной, вместе с Никомедом из Вифинии и Пилеменом из Пафлагонии. Вполне возможно, с ними будет наместник Киликии Квинт Оппий, который посетил Пергам и вел переговоры с Гаем Кассием.
— Ну а как относится к этому плану Сенат и народ Рима? — осведомился Митридат.
— Если верить дворцовым слухам, о великий, то официального одобрения пока не получено.
— От Мания Аквилия этого вполне можно ожидать. Если яблоко от яблони действительно недалеко падает, то он такой же корыстолюбец, как его отец. Он жаждет золота. Моего золота! — Полные красные губы Митридата растянулись в презрительной улыбке, обнажив крупные желтые зубы. — И похоже, что наместник римской провинции Азия жаждет того же. И наместник Киликии — тоже. Триумвират золотоискателей.
— Кажется, Квинт Оппий не корыстолюбив, о великий, — заметил Пелопид. — Они всячески уверяли его, что все это — лишь ответная мера против нашего вторжения в Каппадокию. Насколько я могу понять, Квинт Оппий из тех, кого в Риме называют человеком чести.
Царь впал в молчание. Его глаза устремились в пространство, губы беззвучно задвигались, словно у рыбы. «Одно дело нападать, другое — защищаться, — размышлял он. — Они пытаются прижать меня к стене. Хотят, чтобы я бросил оружие и позволил этим так называемым правителям мира безнаказанно грабить мою страну. Страну, которая дала мне убежище, когда я был бездомным мальчишкой, страну, которую я люблю больше жизни. Страну, которую я хочу видеть правительницей всего мира».
— Они этого не сделают! — громко и с нажимом произнес он.
Приближенные подняли головы, но царь снова замолчал, лишь его губы продолжали беззвучно двигаться.
«Час настал, — думал Митридат. — Мои люди знают новости из Пергама, и теперь они вынесут приговор. Не римлянам, но мне! Если я буду покорно сносить рассуждения этих алчных римских посланников, что они сами — это и Сенат, и народ Рима и потому имеют право вторгаться в мои владения, тогда мои подданные начнут презирать меня. Они перестанут меня бояться. А мои родственники сочтут, что Понту требуется другой царь. У меня много взрослых сыновей, матерям которых хочется власти. Кроме того, не следует забывать о моих двоюродных братьях царской крови — Пелопиде, Архелае, Неоптолеме, Леониппе. Если я, поджав хвост, спрячусь в свою конуру, как нашкодивший щенок, — чего и ждут от меня римляне, — то мне не быть царем Понта. Мне не быть в живых! Стало быть, настало время мне воевать с Римом. Я этого не хотел, да и они тоже. Войну затеяли три корыстолюбца-посланника. Итак, решено. Я объявлю Риму войну».
Приняв решение, Митридат почувствовал, как с плеч его упала тяжкая ноша, а тучи, нависавшие над ним, вдруг рассеялись. Он сидел на троне с выпученными и сверкавшими глазами, раздуваясь от переполнявшего его чувства собственного величия, словно гигантская золотая жаба. Понт объявит войну. Понт преподаст урок Манию Аквилию и Гаю Кассию. Понт захватит римскую провинцию Азия, а потом понтийские войска переправятся через Геллеспонт в Восточную Македонию и двинутся по Эгнациевой дороге на запад. Понт прорвется из Понта Эвксинского в Эгейское море, двинется дальше на запад, пока Италия и сам Рим не отступят под натиском понтийских кораблей и понтийских воинов. Царь Понта станет царем Рима. Царь Понта станет самым могущественным властелином всех времен, он превзойдет даже Александра Великого. Его сыновья будут править такими далекими землями, как Испания и Мавретания, его дочери станут царицами всех стран — от Армении до Нумидии и далекой Галлии. Все сокровища будут принадлежать властелину мира, все женщины, все земли! Тут он вспомнил своего зятя Тиграна и улыбнулся. Пусть Тигран станет царем парфян, пусть распространит свое владычество на Индию и далее к востоку.
Но царь Митридат не объявил собравшимся о том, что намерен воевать с Римом. Вместо этого он сказал:
— Пошлите за Аристионом.
Никто точно не мог сказать, что случилось, но в зале создалась напряженная атмосфера. Было ясно, что повелитель что-то задумал. В этот момент в зал вошел высокий и красивый грек в тунике и хламиде. Легко и непринужденно он пал ниц перед царем.
— Встань, Аристион, у меня есть для тебя дело.
Грек поднялся и принял позу почтительно-внимательную, которую он не раз отрабатывал перед зеркалом, специально поставленным по приказу царя в его роскошных хоромах. Аристион очень гордился тем, что в его манерах не было ни явного раболепия, которое Митридат презирал, ни очевидной независимости, которую царь не потерпел бы. Вот уже год он жил при дворе Митридата в Синопе. Он забрался так далеко от своих родных Афин, потому что был перипатетиком, бродячим философом, представителем школы, основанной последователями Аристотеля. Он счел, что его таланты лучше оценят в краях менее просвещенных, нежели Рим, Греция, Александрия, где с избытком хватает таких, как он. Ему повезло. Царь Митридат нуждался в услугах образованного человека, ибо после посещения провинции Азия десять лет назад осознал, сколь мало образован сам.
Умело облекая свои наставления в интонации приятной беседы, Аристион потчевал Митридата историями о былом величии Греции и Македонии, рассказывал, сколь пагубна и зловредна мощь Рима, сообщал сведения из истории, географии, коммерции. В конечном счете Аристион стал относиться к себе не столько как к наставнику царя Митридата, сколько как к арбитру мудрости и элегантности.
— Мысль о том, что я могу быть полезным великому Митридату, наполняет мое сердце ликованием, — молвил он медовым голосом.
Митридат между тем решил продемонстрировать собравшимся, что все эти годы он думал не столько о том, воевать ему с Римом или нет, сколько о том, как лучше вести такую войну.
— Достаточно ли высокого ты происхождения, чтобы пользоваться влиянием в Афинах? — неожиданно спросил он Аристиона.
Аристион прекрасно скрыл свое удивление.
— Разумеется, о всемогущий, — солгал он.
На самом деле он был сыном раба, но все это стало уже достоянием далекого прошлого. Об этом сейчас не помнил никто даже в Афинах. Главное — внешний вид, а Аристион обладал внешностью аристократа.
— В таком случае отправляйся в Афины и начни приобретать там сторонников, — распорядился Митридат. — Мне нужен верный человек, способный разжечь искры греческой нелюбви к Риму в хороший огонь. Как ты будешь это делать, меня не касается. Но когда корабли и войска Понта двинутся к землям по обе стороны Эгейского моря, я хочу, чтобы Греция была у меня в руках.
По залу прокатился вздох изумления, перешедший затем в воинственно-воодушевленный гул. Стало быть, царь не намерен оказаться под каблуком у Рима.
— Мы с тобой, о царь! — улыбаясь, воскликнул Архелай.
— Твои сыновья благодарят тебя, о великий! — воскликнул старший сын Фарнак.
Митридат купался в лучах своего величия, раздуваясь еще больше. Как это раньше он не заметил, до чего близко подошел к той черте, за которой начинаются бунт и погибель? Его подданные, члены его семьи, придворные — все жаждали войны с Римом. И он был тоже к ней готов. Готов уже многие годы!
— Мы выступим только тогда, когда римские посланники и наместники провинций Азия и Киликия с
