папаши.
Но Сулла покачал головой:
— Нет, Гай Марий.
— Я слышал, — молвил Рутилий Руф, кусая ногти, — будто официальное письмо, призывающее Квинта Цецилия Метелла Нумидийского Свинку покинуть место ссылки на Родосе, подписано нашим старшим консулом Метеллом Непотом, а также самим Поросенком, скажите пожалуйста! И ни малейшего упоминания о народном трибуне Квинте Клавдии, добившемся прекращения ссылки! Подпись сенатора-молокососа, тем более выступающего здесь как частное лицо!..
— Бедняга Квинт Клавдий! Надеюсь, Поросенок хорошо ему заплатил за труды. — Гай Марий взглянул на Рутилия Руфа: — А род Цецилиев Метеллов совершенно не меняется, сколько бы ни минуло лет, верно? Когда я был народным трибуном, они и меня топтали ногами.
— И вполне заслуженно, — отрезал Рутилий Руф. — Вся твоя деятельность заключалась в том, чтобы затруднять жизнь любому Цецилию Метеллу в тогдашней политике. А потом они вообразили, что окончательно запутали тебя в своих сетях. Но ты… О, как разъярен был Далматик!
При звуке этого имени Суллу передернуло, и он почувствовал, как его щеки заливает краска. Ее отец, покойный старший брат Свинки! Что сейчас с ней, Далматикой? Как поступил с ней Скавр? Со дня той встречи со Скавром у себя дома Сулла ни разу ее не видел. Ходили слухи, что Скавр вообще запретил ей высовывать нос из дому.
— Между прочим, — заметил Сулла, — я слышал из одного надежного источника, что Поросенок скоро весьма выгодно женится.
Вечер воспоминаний был немедленно прерван.
— А я ничего такого не слышал! — проговорил несколько обескураженный Рутилий Руф: он считал наиболее надежными источниками сведений в Риме свои собственные.
— И тем не менее это святая правда, Публий Рутилий.
— Так просвети меня!
Сулла бросил в рот миндальный орешек и, прежде чем заговорить, некоторое время жевал.
— Славное вино, Гай Марий, — одобрил он, наполняя свой кубок из кувшина и отпуская слуг. Потом он разбавил вино водой.
— О, прекрати его дразнить, Луций Корнелий! — взмолился Марий. — Публий Рутилий — самый отчаянный сплетник в Сенате.
— С этим я готов согласиться. Будь иначе, мы не получали бы в Африке и Галлии столь забавные письма, — улыбнулся Сулла.
— Кто она? — вскричал Рутилий Руф, не желая отступать.
— Лициния Младшая, дочь нашего претора по делам римских граждан Луция Лициния Красса Оратора собственной персоной.
— Да ты смеешься! — отпрянул Рутилий Руф.
— Вовсе нет.
— Но она совсем ребенок!
— Я слышал, что накануне свадьбы ей как раз стукнет шестнадцать.
— Чудовищно! — промычал Марий, сводя брови.
— О, этому нет оправдания! — искренне опечалился Рутилий Руф. — Восемнадцать — вот подходящий возраст для замужества, и ни днем раньше! Мы — римляне, а не восточные дикари, лакомые до малолетних девчонок!
— В конце концов, самому Поросенку немногим больше тридцати, — отмахнулся Сулла. — Что тогда сказать о жене Скавра?
— Чем меньше говорить об этом, тем лучше! — отрезал Публий Рутилий, беря себя в руки. — Учти, Красс Оратор заслуживает всяческого восхищения. В этой семейке хватило бы денег на сотню приданных, однако он все равно отлично пристроил своих дочек. Старшая — за Сципионом Назикой, ни больше ни меньше, а младшую теперь выдают за Поросенка, единственного сыночка и наследничка. Я склонен осуждать скорее Лицинию Старшую: надо же, выйти в семнадцать лет за такого грубияна, как Сципион Назика! Представляете, она уже беременна!
Марий хлопнул в ладоши, подзывая слугу.
— Отправляйтесь-ка вы по домам, друзья! Раз беседа вырождается в бабьи сплетни, то, значит, все прочие темы уже исчерпаны. «Беременна»! Твое место — на женской половине, Публий Рутилий!
Все гости явились к Марию на ужин с детьми, и все дети уже спали, когда компания разошлась. Держался один Марий-младший; остальных родителям пришлось увозить домой. На лужайку вынесли просторные носилки: одни для детей Суллы — Корнелии Суллы и Суллы-младшего, другие для троих детей Аврелии — Юлии Старшей (по прозвищу Лия), Юлии Младшей (по прозвищу Ю-ю) и Цезаря-младшего. Пока взрослые негромко переговаривались в атрии, слуги осторожно переносили спящих детей в носилки.
Мужчина, хлопотавший над Цезарем-младшим, сначала показался Юлии незнакомым, но затем она порывисто ухватила Аврелию за руку и с ужасом выдохнула:
— Это же Луций Декумий!
— Он самый, — удивленно ответила Аврелия.
— Как ты можешь, Аврелия!
— Глупости, Юлия! Для меня Луций Декумий — надежная опора. Как тебе известно, мою инсулу никак нельзя назвать милым и респектабельным жилищем. Скорее это притон воров, разбойников — словом, разного сброда. Это продолжается уже семь лет. Мне не часто доводится выбираться из дому, но когда это происходит, Луций Декумий и двое его братьев всегда спешат на мой зов, чтобы отнести меня домой. Между прочим, Цезарь-младший спит очень чутко. Но если им занимается Луций Декумий, он никогда не просыпается.
— Двое его братьев? — ужаснулась Юлия. — Ты хочешь сказать, что в твоем доме есть еще люди, подобные ему?
— Нет! — с досадой бросила Аврелия. — Я говорю о его товарищах из братства перекрестка. — У Аврелии неожиданно испортилось настроение. — Сама не знаю, зачем я посещаю эти семейные сборища, хоть и изредка! И почему ты никак не поймешь, что я отлично управляюсь со своими делами и вовсе не нуждаюсь во всех этих причитаниях?
Юлия не вымолвила больше ни единого словечка, пока они с Гаем Марием не улеглись, предварительно отдав все распоряжения по дому, отпустив слуг, заперев наружные двери и воздав должное троице божеств, покровительствующих любому римскому дому: Весте — богине домашнего очага, Пенатам, ведающим припасами, и Ларам, охраняющим семью.
— Аврелия была сегодня несносной, — проговорила она.
Марий чувствовал себя усталым — теперь это случалось с ним куда чаще, нежели прежде, и вызывало у него чувство стыда. Вместо того, чтобы поступить так, как ему больше всего хотелось, — перевернуться набок и уснуть, он лежал на спине, обняв жену, и участвовал в разговоре о женщинах и домашних проблемах.
— Что? — переспросил он.
— Не мог бы ты вернуть Гая Юлия домой? Аврелия превращается в старую весталку: она такая кислая, надутая, иссушенная. Вот именно, иссушенная! Этот ребенок — слишком большая обуза для нее.
— Какой ребенок? — промямлил Марий.
— Ее двадцатидвухмесячный сын, Цезарь-младший. О, Гай Марий, это удивительное дитя! Я знаю, что время от времени дети, подобные ему, появляются на свет, но сама не только никогда не встречалась ни с чем подобным, но даже и не слышала, чтобы матери хвастались такими способностями у своих детей. Любая мать радуется, когда ее семилетний сын узнает, что такое dignitas и auctoritas, после первой прогулки с отцом по Форуму. А кроха Аврелии уже знает все это, хотя еще ни разу не видал своего отца! Поверь мне, муженек, Цезарь-младший — воистину удивительный ребенок!
Собственная речь распалила ее; к тому же ей пришла в голову еще одна мысль, от которой она и вовсе не могла лежать спокойно.
