— Тогда позволь мне хоть остаться дома, пожалуйста!
Не в силах удержаться, Элия разрыдалась еще сильнее. Сулла почувствовал, что гнев его иссякает. Сердце в груди неистово колотилось, и к глазам тоже подступали слезы — те, что льются после нервного срыва, а не от горя. Он глубоко втянул в себя воздух и резким, чуть дрожащим голосом проговорил:
— Хорошо, оставайся. Я в одиночку буду изображать счастливое семейство на переговорах о помолвке. Но не вздумай к ней входить, Элия, а не то я расправлюсь с тобой так же, как с ней!
И он один отправился в гости к Квинту Помпею Руфу на Палатинский холм и произвел приятное впечатление на семейство городского претора, включая и его женскую половину, которую приводила в возбуждение одна мысль, что Квинт-младший женится на дочке патрицианских родов Юлиев и Корнелиев. Сам жених оказался приятным зеленоглазым юношей, высоким и стройным, с каштановыми волосами. Однако Сулла быстро определил, что умственными способностями тот и вполовину не мог тягаться с отцом. Это, впрочем, было только к лучшему. Сыну предстояло в свое время занять должность консула (если только для начала ее займет его отец), растить с Корнелией рыжеволосых ребятишек и стать отличным мужем, верным и заботливым. «В сущности, — улыбаясь своим мыслям, подумал Сулла, — Квинт Помпей- младший, хоть дочь наверняка откажется это признать, будет ей намного лучшей парой, чем этот испорченный и наглый щенок, Марий-младший».
Поскольку в душе члены семейства Помпея Руфа оставались людьми провинциальными, званый ужин закончился еще до наступления темноты, хоть темнело зимой в Риме рано. До возвращения домой Сулле необходимо было обделать еще одно дельце. Он в раздумье остановился на ступенях, ведущих вниз, к Новой улице, и хмуро глядел вдаль. Идти к Метробию было далеко да и небезопасно. Где же еще ему скоротать оставшееся время?
Ответ пришел, как только взгляд его упал на туманный склон, различавшийся вдалеке. Ну конечно же, к Аврелии! Гай Юлий Цезарь был снова в отлучке, в Азии. Так почему бы не нанести ей визит? Он быстро сбежал по лестнице, точно помолодев, и устремился кратчайшим путем к ее дому.
Его впустил управляющий Евтих — хотя и без особой радости. Аврелия приняла его примерно так же.
— Твои дети не спят? — поинтересовался Сулла.
— К несчастью, — кисло улыбнулась она. — Я, похоже, родила не жаворонков, а сов. Они ненавидят укладываться в постель и ненавидят вставать.
— Так пригласи их сюда, — посоветовал он, присаживаясь на кушетку. — Нет лучшего общества, чем родные дети.
— Ты прав, Луций Корнелий, — просияла Аврелия.
Она привела детей и усадила их в дальнем углу: двух долговязых девочек, которым вскоре предстояло вступить в пору совершеннолетия, и такого же долговязого мальчика помладше. А сама вновь присоединилась к своему гостю. Слуга поставил рядом с Суллой вино, однако тот, не обратив на это внимания, решил продолжить беседу:
— Я рад снова тебя видеть.
— А я — тебя.
— И похоже, радости на сей раз больше, чем во время нашей последней встречи, верно?
— Ах вот ты о чем! — рассмеялась она. — У меня тогда была серьезная размолвка с мужем.
— Я это понял. Но из-за чего? Свет не видел более верной и непорочной жены, чем ты, — уж мне ли этого не знать!
— Он вовсе не подозревал меня в неверности или порочности. Разногласия между нами больше… теоретические.
— Теоретические? — широко ухмыльнулся Сулла.
— Ему не нравятся здешняя обстановка, соседи. Не нравится, что я веду себя как владелица крупного имения. Не нравится Луций Декумий. Не нравится, как я воспитываю наших детей, которые разговаривают на местном наречии так же свободно, как и по-латыни, а еще знают греческий, арамейский, иврит, три галльских наречия и ликийский.
— Ликийский?..
— У нас на третьем этаже поселилась ликийская семья. А дети ходят, где им заблагорассудится, не говоря уже о том, что чужеземные слова они подхватывают с той же легкостью, что камешки на морском берегу. До этого я и не знала, что у ликийцев есть свой язык, причем страшно древний.
— У вас с Гаем Юлием были сильные разногласия?
— Достаточно сильные, — сжала губы она.
— И все это усугублялось тем, что ты умеешь постоять за себя совсем не по-женски, как это не принято в Риме? — предположил Сулла, в памяти которого еще свежа была расправа, учиненная им над дочерью за то, что та пыталась вести себя именно таким образом.
Однако Аврелия была Аврелией. Ее невозможно мерить чужими мерками — столь сильны были ее чары. О ее своенравии говорили повсюду скорее с восхищением, чем с осуждением.
— Да, я сумела отстоять свою правоту. Да так, что муж оказался посрамленным. — Она вдруг опечалилась. — И это-то самое худшее, Луций Корнелий, надеюсь, ты понимаешь? Ни один мужчина его положения не может терпеть, чтобы жена одерживала над ним верх. Поэтому он изобразил полное отсутствие ко мне интереса и не желает даже реванша, несмотря на все мои попытки расшевелить его. О боги!..
— Он разлюбил тебя?
— Не думаю, хотя и хотела бы этого. Это намного облегчило бы ему пребывание здесь.
— Значит, теперь ты ходишь в тоге победителя…
— Боюсь, что да.
— Тебе следовало родиться мужчиной, Аврелия, — умудренно кивнул он. — Никогда еще так ясно я этого не осознавал.
— Ты прав, Луций Корнелий.
— Теперь он был рад отправиться в Азию, а ты после его отъезда вздохнула с облегчением?
— Ты опять прав.
Разговор перескочил на приключения Суллы во время путешествия на Восток. При этом у него объявился еще один благодарный слушатель: юный Цезарь пристроился на кушетке за спиной у матери и жадно слушал рассказы о встречах гостя с Митридатом, Тиграном и парфянскими послами.
Мальчику должно было скоро исполниться девять лет. Сулла не мог оторвать взора от его красивого лица, столь похожего на юного Суллу — и в то же время совершенно не похожего. Юный Цезарь вышел из возраста, когда без конца задают вопросы, и уже умел внимательно и вдумчиво слушать. Он неподвижно сидел, приникнув к матери, глаза его сияли, губы были приоткрыты, а на лице отражался быстрый, переменчивый бег его мыслей.
Когда Луций Корнелий Сулла закончил свое повествование, мальчик принялся расспрашивать его, обнаруживая в своих вопросах большую проницательность, чем Скавр, и большую осведомленность, чем Марий, не говоря уже об интересе, которого у него оказалось больше, чем у них двоих, вместе взятых. «Откуда он может во всем этом разбираться?» — спрашивал себя Сулла, разговаривая с девятилетним мальчишкой так, как говорил бы со Скавром и Марием. Заинтригованный, он наконец сам решил в свою очередь спросить юного Цезаря:
— Как ты полагаешь, что последует?
— Война с Митридатом Понтийским и Тиграном, — не раздумывая ответил тот.
— А почему не с парфянами?
— Нет, с ними войны еще долго не будет. Но если мы победим Понт и Армению, то эти страны окажутся в нашем лагере, и тогда парфяне обеспокоятся, как сейчас Митридат и Тигран.
— Абсолютно верно, юный Цезарь, — кивнул Луций Корнелий.
Они проговорили так еще с час, после чего Сулла встал и откланялся, потрепав на прощание своего малолетнего собеседника по голове. Аврелия проводила гостя до двери, по пути дав знак Евтиху, чтобы тот вел детей спать.
— Как твои домашние? — спросила она, когда он уже открыл дверь в ночь, которая до сих пор бурлила людьми.
