нашел врача, который умеет держать язык за зубами, чтобы тот наложил ему повязку на ребра, а потом выгнал его. Он был из Филадельфии, и я велел ему возвращаться туда, потому что в Нью-Йорке ему больше делать нечего. Уверен, он и по сей день не понимает, что такого сделал. Ей же все равно умирать, так почему бы сначала не попользоваться? А почему бы тогда не поджарить ее печенку и не съесть, чтобы не пропадала?
— Замечательная мысль.
— Господи Иисусе, — сказал он, — мы ведь все умрем, правда? Почему бы тогда не делать друг с другом все, что нам вздумается? Так, что ли? Так устроен мир?
— Не знаю я, как устроен мир.
— И я тоже не знаю. И не могу понять, как ты можешь держаться на этом блядском кофе. Клянусь, я бы не смог. Если бы не вот это…
Он налил себе еще.
Потом мы говорили о чернокожих. Он их недолюбливает, и я спросил почему.
— Ну, кое-кто из них еще ничего, — сказал он. — С этим я готов согласиться. Как звали того, которого мы встретили на боксе?
— Чанс.
— Он мне понравился, — сказал он. — Но согласись, он совсем не такой, как остальные. Образован, из приличного общества, специалист.
— Ты знаешь, как я с ним познакомился?
— Должно быть, у него в галерее? Или, кажется, ты говорил, что вы познакомились на боксе?
— Познакомились-то мы на боксе, но это было деловое свидание. Тогда Чанс еще не торговал произведениями искусства. Тогда он был сутенером. Одну из его девок убил какой-то псих с мачете, и он нанял меня, чтобы я разобрался в этом деле.
— Так он сутенер?
— Теперь нет. Теперь он торгует произведениями искусства.
— И дружит с тобой.
— И дружит со мной.
— Странный у тебя выбор друзей. Чего ты смеешься?
— «Странный выбор друзей». То же самое мне сказал один мой знакомый полицейский.
— Ну и что?
— А то, что он имел в виду тебя.
— Ах, вон оно как! — Мик рассмеялся. — Ну что ж, тут не поспоришь, верно?
В такую ночь хорошо рассказывать всякие истории, и помолчать в промежутках между ними тоже хорошо. Мик рассказал мне про своих отца и мать, давно покойных, и про брата Денниса, который погиб во Вьетнаме. У него были еще два брата, один адвокат и торговец недвижимостью в Уайт-Плейнз, другой торговец автомобилями в Медфорде, штат Орегон.
— По крайней мере, был тогда, когда я в последний раз получил от него весточку, — сказал Мик. — Он собирался стать священником, Фрэнсис то есть, но продержался в семинарии всего год. «Я понял, что слишком мне дороги девчонки и вкус вина». Черт возьми, как будто нет таких священников, кто и тем, и другим пользуется вовсю. Он занимался всем понемножку, а два года назад оказался в Орегоне, где торговал «плимутами». «Здесь здорово, Мики, приезжай повидаться». Но я так и не приехал, и теперь он, возможно, перебрался куда-нибудь еще. Я думаю, он, бедняга, все еще жалеет, что не стал священником, хоть уже давно потерял всякую веру. Понимаешь?
— Кажется, да.
— Ты рос католиком? По-моему, нет.
— Нет. В семье были и католики, и протестанты, но по-настоящему верующих не было. Меня не приучили ходить в церковь, и теперь я не знаю, в какую должен бы ходить. У меня даже был один дед — наполовину еврей.
— Разве? Так ты мог стать адвокатом вроде Розенстайна.
Он досказал историю, которую начал рассказывать в четверг вечером, — про человека, у которого была фабрика в Маспете, где собирали машинки для вынимания скрепок. Этот человек проиграл много денег и попросил Мика сжечь его фабрику, чтобы получить страховку. Человек, которого нанял Мик, перепутал и сжег дом напротив. Когда Мик объяснил ему, что он ошибся, тот сказал, что это не проблема, он завтра же вечером пойдет туда и сделает все как надо. И предложил дополнительную услугу — он сожжет еще и дом, где живет хозяин фабрики, и ничего за это не возьмет.
А я рассказал историю, которую не вспоминал уже много лет.
— Я тогда только что кончил Академию, и меня поставили в патруль в паре с одним ветераном по имени Винс Мэхаффи. Стаж у него был, должно быть, лет тридцать, а в детективы он так и не вышел, да и не особенно хотел. Он много чему меня научил. В том числе и тому, чего мне знать не полагалось, — например, что левые доходы бывают чистые и грязные и как получать побольше чистых. Пил он, как лошадь, а жрал, как боров, и еще курил эти маленькие итальянские сигары. «Дорогие вонючки» — так он их называл. Я раньше думал, что такие сигары курят только пять самых богатых семейств. В общем, пример для подражания был — лучше не придумаешь.
Однажды ночью едем мы на вызов — семейный скандал, и соседи вызвали полицию. Дело было в Бруклине, на том косогоре, что спускается к паркам. Теперь-то там все перестроили и заселили чистой публикой, но тогда ни о чем таком еще не слыхали. Обычный район, жили там белые рабочие.
Квартира была на пятом этаже, без лифта, и Мэхаффи по пути раза два останавливался передохнуть. В конце концов стоим мы перед нужной дверью, а из квартиры — ни звука. «А, черт, — говорит Мэхаффи, — спорить готов, что он ее пришиб до смерти и теперь сидит и рвет на себе волосы, а нам придется тащить его в участок». Но когда мы позвонили, они стояли за дверью оба — мужчина и женщина. Здоровый мужик лет тридцати пяти, рабочий-строитель, а она — девчонка, которая в школе, похоже, была красоткой, а потом пустилась во все тяжкие. Они очень удивились, когда услышали, что мы приехали по вызову. Ах, они очень шумели? Наверное, это просто слишком громко работал телевизор. Теперь он был вообще выключен, и в квартире стояла тишина, как в могиле. Мэхаффи малость надавил на них, сказал, что нам сообщили про шум драки и про громкую ссору. Они переглянулись и говорят, что да, немного поспорили и, может, покричали друг на друга, а он, может, и кулаком по столу стукнул, но теперь они будут весь вечер вести себя тихо, потому что ни в коем случае не хотят причинять никому беспокойства.
Муж был выпивши, но я бы не сказал, что сильно пьян, и оба такие спокойные и на все согласные, и я уже собирался пожелать им спокойной ночи и отправляться по другим делам. Но Винс повидал сотни таких семейных ссор, и тут было что-то неладно, он это нюхом почуял. Я бы и сам мог это заметить, только я был совсем еще новичок. Потому что они явно что-то скрывали. Иначе сказали бы, что никакой драки не было, все в порядке, и послали бы нас куда подальше.
И вот Винс стал тянуть время, говорить о том о сем, а я думаю — что это с ним такое, может, ждет, что муж откроет бутылку и предложит нам выпить? И тут мы оба слышим какой-то звук — вроде как кошка мяукнула, только не совсем как кошка. «Нет, это ничего», — сказали они, но Мэхаффи оттолкнул их и открыл дверь, и мы увидели маленькую девочку, семи лет, но на вид еще меньше, и тут мы поняли, почему после семейной ссоры на жене не осталось никаких следов побоев. Все следы были на этой девочке.
Отец избил ее до полусмерти. Вся в синяках, глаз заплыл и на руке ожоги — они жгли ее сигаретами. «Это она упала, — твердила мать. — Он ее не трогал, она просто упала».
Мы забрали их в участок и посадили в камеру. Потом отвезли девчонку в больницу, но сначала Мэхаффи отвел ее в свободную комнату и взял у кого-то фотоаппарат. Он раздел девочку, только трусики оставил, и снял с десяток кадров. «Фотограф я никудышный, — сказал он. — Но если отснять побольше — может, что- нибудь и получится».
Родителей нам пришлось отпустить. Врачи в больнице сообщили то, что мы и без них знали: это, безусловно, следы побоев. Но муж поклялся, что он этого не делал, и жена подтвердила, а брать показания у ребенка нельзя. К тому же в те времена еще очень неохотно заводили дела об истязании малолетних. Теперь-то с этим полегче. Но тогда нам ничего не оставалось, как только выпустить родителей.
— Тебе, должно быть, очень хотелось убить этого сукина сына, — сказал Мик.
— Мне хотелось засадить его за решетку. Я не мог поверить, что это сойдет ему с рук. Но Мэхаффи
