— Если женщины хотят править как монархи, — сказал Октавиан своим четырем компаньонам за поздним обедом, они не должны выходить замуж и рожать детей. Женщина очень редко может перешагнуть через материнскую любовь. Даже Клеопатрой, которая, наверное, убила сотни людей, включая сестру и брата, можно управлять, просто угрожая ее детям. Царь царей способен убить своих детей, но только не царица царей.
— Какова твоя цель, Цезарь? Почему бы не получить выкуп за ее жизнь? — спросил Галл, в уме сочиняя оду. Или все это для того, чтобы она приняла участие в твоем триумфальном параде?
— Последний пленный, кого я хочу видеть на моем параде, — это Клеопатра! Представь, что наши сентиментальные бабушки и мамы на всем пути парада увидят эту бедную, тощую, трогательную маленькую женщину! Она — угроза Риму?! Она — колдунья, соблазнительница, проститутка? Мой дорогой Галл, они будут плакать над ней, а не ненавидеть ее. Ведра слез, реки слез, океаны слез. Нет, она умрет здесь, в Александрии.
— Тогда почему не сейчас? — спросил Прокулей.
— Потому что, Гай, сначала я должен сломить ее. Она должна принять новую форму войны — войны нервов. Я буду играть на ее уязвимости, терзать ее беспокойством о судьбе детей, держать ее на острие ножа.
— Я все еще не понимаю, — хмуро сказал Прокулей.
— Все это имеет отношение к тому, как она умрет. Как бы она ни покончила с собой, весь мир узнает, что это был ее выбор, а не убийство по моему приказу. Я должен выйти из этой истории чистым, римским аристократом, который хорошо относился к ней, предоставлял ей полную свободу во дворце и ни разу не пригрозил ей смертью. Если она примет яд, винить будут меня. Если она заколется, обвинят меня. Если она повесится, я виноват. Ее смерть должна быть настолько египетской, чтобы никто не заподозрил моего участия в ней.
— Ты ее не видел, — сказал Галл, протягивая руку за голубем с хрустящей корочкой, начиненным необычными вкусными специями.
— Нет, и не хочу видеть. Пока. Сначала я должен сломить ее.
— Мне нравится эта страна, — сказал Галл, пробуя языком странную смесь вкусов.
— Приятно это слышать, Галл, потому что я оставлю тебя здесь управлять от моего имени.
— Цезарь! Ты можешь это сделать? — спросил благодарный поэт. — Это будет провинция под контролем сената и народа Рима?
— Нет, этого нельзя допустить. Я не хочу, чтобы какой-нибудь казнокрад проконсул или пропретор был послан сюда с благословения сената, — сказал Октавиан, жуя то, что он счел египетским эквивалентом сельдерея. — Египет будет принадлежать лично мне, как Агриппа в действительности сейчас владеет Сицилией. Небольшая награда за мою победу над Востоком.
— Сенат позволит тебе?
— Будет лучше, если позволит.
Четверо смотрели на него и видели в каком-то ином свете. Это был уже не тот человек, который несколько лет тщетно боролся против Секста Помпея и поставил все на желание своей страны дать клятву служить ему. Это был Цезарь, сын бога, уверенный, что настанет день — и он будет богом и неоспоримым хозяином мира. Твердым, холодным, отстраненным, дальновидным, не влюбленным во власть ради самой власти, неутомимым защитником Рима.
— Так что мы будем делать сейчас? — поинтересовался Эпафродит.
— Ты расположишься в большом коридоре у покоев царицы и будешь записывать всех, кто входит к ней. Никто не должен приводить к ней детей. Пусть она потомится несколько недель.
— Разве тебе не нужно было срочно уехать в Рим? — спросил Галл, мечтающий, чтобы его скорее предоставили самому себе в этой замечательной стране.
— Я не двинусь, пока не достигну цели. — Октавиан поднялся. — На улице еще светло. Я хочу увидеть гробницу.
— Очень красиво, — прокомментировал Прокулей, когда они проходили по помещениям, ведущим к комнате с саркофагом Клеопатры. — Но во дворце намного больше красивых вещей. Ты думаешь, она сделала это намеренно, чтобы мы позволили ей сохранить свои украшения для жизни после смерти, в которую они верят?
— Может быть.
Октавиан осмотрел комнату с саркофагом и сам саркофаг из алебастра с искусно нарисованным портретом царицы на крышке.
Из двери в дальнем конце комнаты донесся зловонный запах. Октавиан прошел в комнату с саркофагом для Антония и в ужасе остановился как вкопанный. Что-то напоминающее Антония лежало на длинном столе, его тело было погружено в раствор натриевой соли, лицо еще оставалось на поверхности, потому что мозг Антония надо было вынуть по кусочкам через ноздри, а потом полость черепа заполнить миром, кассией и крошками фимиама.
Октавиана чуть не вырвало. Жрецы-бальзамировщики вскинули головы и вернулись к прерванной работе.
— Антоний, мумифицированный! — поразился он. — Смерть неримлянина, но именно такой смертью он хотел умереть. Я думаю, на эту процедуру уйдет месяца три. Только потом они удалят натрий и завернут его в бинты.
— Клеопатра захочет того же?
— О да.
— И ты разрешишь продолжать этот отвратительный процесс?
— А почему бы и нет? — равнодушно ответил Октавиан и повернулся, чтобы уйти.
— Вот для чего отверстие в стене. Чтобы жрецы могли приходить и уходить. Когда работа будет закончена — с ними обоими, — двери запрут и отверстие заделают, — сказал Галл, показывая дорогу Октавиану.
— Да. Я хочу, чтобы они оба стали мумиями. Таким образом они будут принадлежать Древнему Египту и не станут лемурами, преследующими Рим.
Проходили дни, а Клеопатра отказывалась сотрудничать. На Корнелия Галла снизошло прозрение, почему Октавиан не хочет видеть царицу: он ее боялся. Его безжалостная пропагандистская кампания против царицы зверей победила даже его. Он опасался, что, если встретится с ней лицом к лицу, сила ее колдовства возьмет над ним верх.
На каком-то этапе она начала голодать, но Октавиан прекратил это, пригрозив убить ее детей. Старая хитрость, но она всегда срабатывала. Клеопатра снова стала есть. Безжалостная война нервов и воли продолжалась. Ни одна сторона не хотела сдаваться.
Однако непреклонность Октавиана действовала на Клеопатру сильнее, чем она сознавала. Если бы она смогла отвлечься от этой невыносимой ситуации, она поняла бы, что Октавиан не имел права убивать ее детей, поскольку они были несовершеннолетними. Вероятно, ее ослепляла уверенность, что Цезариону удалось бежать. Но какова бы ни была причина, она продолжала считать, что ее дети в опасности.
Только в конце секстилия, когда сентябрь уже грозил экваториальными штормами, Октавиан отыскал Клеопатру в ее комнатах.
Она с равнодушным видом лежала на ложе. Царапины, синяки и другие следы ее горя по поводу смерти Антония прошли. Когда он вошел, она открыла глаза, посмотрела на него и отвернула голову.
— Уйдите, — коротко приказал Октавиан Хармиан и Ирас.
— Да, уйдите, — подтвердила Клеопатра.
Он подвинул кресло к ложу и сел, оглядываясь по сторонам. По всей комнате стояли несколько бюстов бога Юлия и один великолепный бюст Цезариона. Сходство, схваченное незадолго до его смерти, ибо это был бюст скорее мужчины, чем юноши.
— Как Цезарь, правда? — спросила она, проследив за его взглядом.
— Да, очень похож.
— Лучше хранить его в этой части мира, в безопасности, вдали от Рима, — сказала она самым мелодичным голосом. — Его отец всегда хотел, чтобы его судьбой был Египет. Это я взяла на себя смелость
