как по волшебству. Когда я объезжал канаву в поисках тропинки, с ужасом представил себе, на кого будет похож в ближайшие дни Гордо с лицом и руками, искусанными Люцифером. К тому же в канаве, где сидел Люцифер, виноградные лозы были переплетены с ядовитым плющом, таящим немалую угрозу для здоровья. Он превратится в ходячую гноящуюся рану. Если, конечно, вообще
— Однако жестоко ты его отделала, — сказал я Ракете.
Потерпевший крушение черный велосипед остался лежать на дне канавы. Теперь, чтобы отмыть его, придется извести не один флакон шампуня.
Я покатил обратно. Драка на школьном дворе уже закончилась, но трое мальчишек все еще бродили по игровой площадке. Один из них держал под мышкой коробку для рыболовной наживки.
Мы разыскали большую часть наконечников для стрел. Но не все. Не менее десятка оказалось втоптано в землю, можно сказать, были принесены в жертву. Среди них оказался и гладкий черный наконечник стрелы вождя Пять Раскатов Грома.
Из-за пропажи этого наконечника Джонни не стал особо горевать. Он сказал, что еще поищет его, а если поиски не увенчаются успехом, может быть, кто-нибудь другой найдет его, лет этак через десять — двадцать или того больше. Как бы то ни было, он не был его подлинным владельцем, а лишь хранителем на короткое время, пока наконечник не оказался нужен вождю в раю для охотников, где он, несомненно, пребывает.
Мне всегда было интересно, что имеет в виду преподобный Ловой, когда говорит о милости. Теперь я это понял. Отдать то, что тебе дороже всего на свете, и чувствовать себя от этого счастливым — вот что такое милость.
Итак, милость для Джонни была чем-то священным. Сам же я в ту пору еще не знал, что вскоре и мне предстоит пройти нелегкое испытание.
Глава 5
Дело № 3432
После драки на школьном дворе Брэнлины больше нас не трогали.
Гота вернулся в школу со вставным передним зубом и униженностью во взгляде, а Гордо, после того как выписался из больницы, обходил меня стороной. Самое интересное, что Гота подошел к Джонни и попросил показать в замедленном темпе тот прямой в челюсть, который свалил его с ног. Глупо думать, что Гота и Гордо за одну ночь сделались святыми. Но поражение Готы и позор Гордо явно пошли им на пользу. Они испили чашу горечи до дна, и этот урок не прошел им даром.
Наступил октябрь, раскрасивший склоны холмов золотом и пурпуром. В воздухе стоял привычный для осени дым сжигаемой листвы. Команды Алабамы и Оберна шли в лидерах, Луженая Глотка приглушила свои тирады, Демон втюрилась в кого-то еще, по счастью, не в меня. Все в мире потихоньку налаживалось.
За небольшим исключением.
Я часто думал об отце и о вопросах, которые он ночью писал на клочке бумаги, не в силах дать на них ответы. Отец совершенно исхудал, у него пропал аппетит. Когда ему удавалось вымучить улыбку на лице, его зубы казались слишком большими, а глаза сияли странным блеском. Мама не отставала от отца, уговаривая его сходить показаться доку Пэрришу или Леди, но тот отказывался наотрез. Пару раз они ссорились, после этого отец темнел лицом, молча выходил из дому, садился в грузовичок и куда-то уезжал, а мама плакала в своей комнате. Не единожды я слышал, как она уговаривала бабушку Сару вселить в отца хоть немного разума.
— Что-то гложет его изнутри, — слышал я ее разговоры по телефону и выходил во двор поиграть с Бунтарем, потому что мне больно было видеть, как переживает моя мать. Отец, по-видимому, решил страдать в одиночку, не перекладывая ни на кого свою муку.
И конечно, этот сон, один и тот же. Он повторялся две ночи подряд, одна ночь была спокойная, а потом сон приходил снова, после шли три спокойные ночи, а затем эта мука длилась семь ночей кряду.
«Кори? Кори Маккенсон?» — шептали мне негритяночки в белых платьях под ветвями обгорелого дерева без листьев. Их голоса были тихими, как шелест крыльев летящих голубок, но в этом шепоте слышалась такая неотступная настойчивость, что страх молнией пронзал меня. Этот сон повторялся вновь и вновь, и каждый раз в нем проявлялись новые детали, словно видимые мной сквозь запотевшее стекло: позади четырех негритянок возвышалась стена из темного камня с окном, стекла которого были выбиты, осталось лишь несколько зазубренных осколков. «Кори Маккенсон?» Откуда-то издалека доносился тихий тикающий звук. «Кори?» Тиканье становилось все громче, и во мне поднимался непонятный страх. «Кор…»
На седьмую ночь мне в лицо ударил свет. Сквозь сон, все еще застилающий мне глаза и сознание, я разглядел перед собой родителей.
— Что за шум тут был? — спросил отец.
— Ты только посмотри на это, Том! — потрясенно проговорила мама.
На стене, как раз напротив кровати, виднелась выбоина. На полу валялись шестеренки часов и битое стекло, стрелки на циферблате показывали два девятнадцать.
— Я понимаю, что время иногда летит, — заметила мама, — но будильник стоил недешево.
Тема разбитых часов обсуждалась за мексиканской энчиладой[4] в горшочке, которую мама приготовила на обед.
Вскоре события начали обретать форму и наполняться смыслом, в котором угадывалось и предначертание судьбы, и место действия. Я же пока пребывал в полном неведении, как, впрочем, и мои родители. Точно так же ничего не ведал о близящемся несчастье водитель грузовика из Бирмингема, каждое утро доставлявший согласно своему графику прохладительные напитки сначала на бензозаправочные станции, а потом в продуктовые магазины. Как, по-вашему, что-нибудь изменилось бы, если бы водитель грузовика провел лишнюю пару минут в душе тем утром? Если бы ел яичницу не с беконом, а, к примеру, с сосисками? Или если бы я бросил Бунтарю палку еще один, лишний раз, прежде чем отправиться в школу? Изменило бы это хоть что-нибудь в ткани грядущих событий?
Будучи полноценным кобелем, Бунтарь, когда приходила пора, убегал из дома бродяжничать. Доктор Лезандер не раз предлагал нам удалить у него «хозяйство», после чего его пыл к странствиям должен был ослабнуть, но отца даже мысль об этом приводила в содрогание, да и меня совсем не радовала подобная перспектива. Короче говоря, наш Бунтарь так и остался нестерилизованным. Маме не нравилось, что псу целый день приходится проводить взаперти, поэтому большую часть времени он лежал на крыльце, к тому же движение транспорта на нашей улице никогда не было оживленным.
Итак, сцена, где должно было разыграться действие, была готова. И трагедия не заставила себя долго ждать.
Тринадцатого октября, придя из школы, я обнаружил, что отец вернулся домой раньше обычного и явно дожидается меня.
— Сынок, — начал он.
Это слово и тон, каким оно было сказано, означали, что случилось что-то ужасное и непоправимое.
Отец довез меня на нашем пикапе до дома доктора Лезандера, стоявшего на трех акрах обнесенной штакетником земли между Мерчантс-стрит и Шентак-стрит. На зеленой траве перед домом паслась на солнышке пара лошадей. С одной стороны дома была устроена собачья площадка с конурой, с другой — сарай. Аккуратный двухэтажный белый домик доктора Лезандера имел математически выверенную прямоугольную форму. По подъездной дорожке мы попали на задний двор, где над черным ходом висела табличка с надписью: «Пожалуйста, привяжите ваших животных». Оставив там пикап, мы поднялись на крыльцо, и отец потянул за цепочку звонка. Через минуту дверь открылась, и миссис Лезандер заслонила собой проход.
Как я уже упоминал раньше, лошадиное лицо и могучее бесформенное тело миссис Лезандер могли устрашить даже гризли, не то что человека. Она обычно была неулыбчива и мрачна будто грозовая туча. Но
