ближе к улице, превозносила Мэтью за его предложения насчет констеблей. Пора уже городу в этом смысле почесаться, сказал Хирам. И насчет участка это тоже разумно. Чего сам Лиллехорн об этом не подумал?
Вот внешний вид лорда Корнбери Хираму и Пейшиенс понравился несколько меньше. Пусть он хотел представить здесь королеву, говорил Хирам, но почему нельзя было сделать этого в мужской одежде? А Пейшиенс сказала, что это очень необычный день, когда на губернаторе колонии Нью-Йорк лент и рюшей больше, чем на Полли Блоссом.
А тем временем Сесили продолжала под столом тыкаться рылом в колени Мэтью, напоминая, что какие бы там ни были у нее мрачные предчувствия, они еще не исполнились.
Мэтью отвернулся от окна и оглядел комнату. Не большая, но и не особо маленькая — мансарда, устроенная над люком наверху лестницы из мастерской. Узкая кровать, стул, одежный шкаф, тумбочка у кровати и еще один стол, на котором стоит умывальный таз. В жаркое лето здесь можно спокойно кипятить воду, а в холодные зимы только толстое одеяло спасает от обморожений, но на такие вещи жаловаться не принято. Все чисто и аккуратно, выметено и разложено по местам. От стены до стены шесть шагов, но это самое любимое место в мире — из-за книжной этажерки.
Этажерка. Вот она, возле одежного шкафа. Три полки из глянцевитого темно-коричневого дерева с ромбическими перламутровыми инкрустациями. На нижней поверхности нижней полки выжжено имя:
И книги, набитые на эти полки, тоже были с кораблей. Некоторые повреждены водой, у других нет передней или задней обложки или же целых пучков страниц, но были и не пострадавшие в испытаниях морских путешествий, и все они были для Мэтью поразительным чудом человеческого разума. Очень способствовало владение французским и латынью, да и испанским Мэтью овладевал все лучше. Были у него и любимые: «Рассуждение о гражданском правлении» Джона Коттона, «Страшный глас Божий в городе Лондоне» Томаса Винсента, «Комическая история общества на Луне» Сирано де Бержерака и сборник рассказов «Гептамерон», составленной Маргаритой, королевой Наваррской. Эти тома говорили с ним. Некоторые тихими голосами, некоторые гневно, иные путали безумие с религией, одни старались воздвигнуть барьеры, другие — их сокрушить. Книги говорили каждая по-своему, и ему было решать, слушать или нет.
Он подумал, не сесть ли на стул и не почитать ли что-нибудь серьезное, например, Инкриза Мэзера, «Опыт о кометах», чтобы изгнать из своего мозга демонов убийства, но на самом деле не сон давил на него так сильно: никуда не хотели уходить воспоминания о похоронах Натана Спенсера. Было яркое солнечное июньское утро, когда Натана опустили в землю. Днем пели птицы, вечером играли в тавернах скрипки, несся смех, как каждый вечер, но Мэтью сидел у себя в комнате, на стуле, в темноте. И он думал тогда, как думал сейчас, как много ночей с тех пор, задолго до того, как это сказал Джон Файв, — думал, не он ли убил Натана. Его непреклонная жажда справедливости — нет, назовем вещи своими именами: неизбывное честолюбивое стремление подвести Эбена Осли под петлю, — заставили Натана взяться за веревку. Он полагал, что Натан сдастся под его неослабным давлением. И поступит, естественно, правильно, храбро и мужественно. Конечно же, он даст показания перед магистратом Пауэрсом и генеральным прокурором Байнсом, расскажет о тех ужасах, которые происходили с ним, и потом снова опишет те же зверства перед судом Нью-Йорка.
Кто бы поступил иначе из тех, кто воистину жаждет справедливости?
Мэтью глядел на пламя ближней свечи, не видя.
Натан жаждал воистину только одного: чтобы его оставили в покое.
«Это я его убил, — подумал Мэтью. — Я закончил то, что начал Осли».
Забавно, подумал он. Нет… трагично, что тот всепоглощающий огонь стремления к справедливости, который в Фаунт-Ройяле спас жизнь Рэйчел Ховарт, здесь, быть может… вероятно… нет, почти наверное? — заставил Натана Спенсера уйти из жизни.
Ему было тесно в этих стенах, они просто давили, сгибали вниз. И возникла совершенно необычная для него потребность выпить крепкого, чтобы успокоить мысли. Захотелось услышать скрипку через весь зал, и чтобы его приветствовали в компании, где все знают его по имени.
«Галоп» все еще открыт. Даже если мистер Садбери уже убирает со столов, все равно останется время пропустить стакан темного портера. Надо только одеться и поспешить, если он хочет закончить этот вечер в компании друзей.
Через пять минут он уже спускался по лестнице, одетый в чистую белую рубашку, коричневые панталоны и сапоги, которые начистил перед тем, как лечь спать. Гончарная мастерская содержалась в такой же чистоте, как комната Мэтью, поскольку поддерживать там порядок было его обязанностью. На полках в идеальном порядке выстроились миски, чашки, тарелки, подсвечники и прочее в этом роде — в ожидании покупателя или росписи перед обжигом. Здание было построено солидно, пол мансарды поддерживали деревянные столбы. На улицу на обозрение покупателям выходила большая витрина, демонстрирующая образцы продукции. Мэтью остановился зажечь спичку и засветить от нее жестяной с отверстиями фонарь, висящий на крюке рядом с дверью, решив, что сегодня — хотя он твердо намеревался держаться подальше от «Слепого глаза» и наблюдения за Осли — стоит добавить света, чтобы заранее видеть приближение громил директора приюта.
С Бродвея было видно, как играет луна на черной воде гавани. «Галоп» находился на Краун-стрит примерно в шести минутах быстрой ходьбы и, к счастью, на приличном расстоянии от более шумных таверн вроде «Тернового куста», «Слепого глаза» и «Петушиного хвоста». Сегодня ночью ему не нужны ни интриги, ни опасности, да и голова на плечах все еще не слишком уютно себя чувствовала. Стакан крепкого портера, небольшая беседа — наверное, про лорда Корнбери, если он хоть что-нибудь понимает в том, как выбираются темы для пересудов, — а потом спать до утра.
Он свернул на Краун-стрит, где на углу находилась портняжная лавка Оуэлсов. Из освещенного дверного проема гостиницы «Красная бочка» на той стороне улицы доносились музыка и радостный шум. Оттуда вывалились двое, невероятно фальшиво распевая песенку, о которой Мэтью мог только сказать, что сложена она не языком воскресных школ. К дверям подошла тощая женщина с черными волосами и густо накрашенными глазами, выплеснула им вслед ведро непонятно с чем и визгливо их обругала, когда промахнулась, а они заржали в ответ, как могут ржать лишь по-настоящему упившиеся. Один из них рухнул в грязь на колени, а другой стал танцевать вокруг него джигу, пока женщина орала, призывая констебля.
Мэтью опустил голову и пошел дальше, понимая, что на улицах этого города можно увидеть в любое время что угодно, особенно после наступления темноты, когда город пытается соперничать с самыми мрачными трущобами Лондона.
Но как может быть иначе? Мэтью знал, что Лондон у этих людей в крови. Уже начинали поговаривать о
Чем больше успешных предприятий начнут давать прибыль в Нью-Йорке, тем больше приплывет сюда опытных волков, намеренных погрызть кости нового стада овец. И Мэтью отчаянно надеялся, что главный констебль Лиллехорн — или кто тогда будет на его месте — окажется готовым к такой задаче.
До «Галопа» оставался всего один квартал, только перейти через Смит-стрит. Черный кот с белыми лапками вдруг невесть откуда рванул по улице за чем-то — за большой крысой. У Мэтью сердце забилось в
