тяжестью вынесенных судебных приговоров.
— Его зовут Эдуард Хайд, — сказал Пауэрс, истолковав молчание Мэтью как интерес к новому губернатору. — Третий лорд Кларендон. Учился в Оксфорде, служил в полку королевских драгун, был депутатом тори в парламенте. Еще мои источники сообщают, что у него будут некоторые интересные наблюдения по поводу нашего города.
— Значит, вы были ему представлены?
— Я? Нет, не имел такой чести. Но похоже, те, кто имел — в том числе главный констебль Лиллехорн, — хотят сохранить подробности, а нас, всех прочих, потомить в неведении. — Он принялся проглядывать аккуратную стопку бумаг, сложенных для него на столе Мэтью с той тщательностью, которую магистрат так в нем ценил. Мэтью приготовил перья и достал с полок несколько книг законов, которые могут понадобиться при рассмотрении ожидаемых дел. — Это завтра утром у нас беседа с вдовой Маклерой?
— Да, сэр.
— Обвинение Барнаби Ширза в краже ее простыней?
— Она утверждает, что он продал простыни и купил на эти деньги свои домашние туфли.
— Да весь его дом ни гроша не стоит, — заметил Пауэрс. — Можно только дивиться, как эти люди друг с другом уживаются.
— Уверен, что не без некоторого труда.
Вдова Маклерой весила фунтов триста, а негодяй Барнаби Ширз был настолько тощ, что еще чуть- чуть — и пролез бы между решетками своей камеры, в которой его держали, пока не выяснится это дело.
— Тогда в пятницу? — спросил магистрат, просматривая свои заметки.
— В пятницу в девять утра, сэр, окончательное слушание по делу Джорджа Нокса перед вынесением приговора.
Пауэрс нашел свои заметки по этому поводу и какое-то время рассматривал их. Дело было о драке между двумя соперничающими мукомолами. Джордж Нокс в таверне «Красный бык» ударил, будучи нетрезв, Клемента Сэндфорда бутылкой эля по голове, вызвав обильное кровотечение у противника и сумятицу в заведении, когда приверженцы каждой из сторон в споре о территориях и ценах устроили побоище, выкатившееся и на Дюк-стрит.
— Вот что меня поражает в этом городе, — заговорил магистрат спокойно, как человек, констатирующий факт, — так это что здесь проститутки дают уроки кройки и шитья набожным церковным дамам, пираты консультируются у кораблестроителей насчет мореходных качеств корабля, христиане гуляют по воскресеньям с евреями, индейцы играют в кости с разведчиками прерий — но стоит серебряной монетке провалиться в щель между двумя товарищами по одной профессии, как тут же начинается кровавая война. — Он отложил бумаги в сторону и скривился. — Тебя от этого не тошнит, Мэтью?
— Простите, сэр?
Мэтью поднял глаза от пера: вопрос оказался для него неожиданным.
— Не тошнит, я спросил? — повторил Пауэрс. — Иначе говоря, с души не воротит от этой мелочности дел и мелкого юридического крючкотворства?
— Ну… — Мэтью понятия не имел, что на это ответить. — Наверное, нет.
— Так ты еще молодая рыбка, — отмахнулся Пауэрс, — а не такой старый закостенелый краб, как я. Но будешь, если останешься достаточно долго в этой профессии.
— Я надеюсь не только остаться в профессии, но и в ней продвинуться.
— Это как? Переписывая протоколы час за часом? Раскладывая мои бумаги? Записывая письма под мою диктовку? Чтобы когда-нибудь самому стать магистратом? Но никуда не деться от факта, что придется окончить школу права в Англии, а ты знаешь, какие это расходы?
— Да, сэр. Я откладываю деньги, и…
— Это
— Он… он говорил, что мне нужно дальнейшее образование по практическим вопросам, и что… да, конечно, что в какой-то момент мне нужно будет официально окончить университет.
— Я не сомневаюсь, что из тебя получится отличный студент и превосходный магистрат, если ты пойдешь этой дорогой, но когда ты планируешь подавать в университет?
То, что произошло с Мэтью, можно было назвать «прозрением». Он вдруг понял — как просыпается от дурмана спящий на звук тревожного набата, — что с самой смерти Айзека Вудворда проходящие дни, недели и месяцы стали сливаться в некий свертывающийся поток самого времени, и этот поток, поначалу казавшийся медленным и почти обманчиво ленивым, быстро опустошал важный период его, Мэтью, жизни. Не без резкого приступа горечи, острого, как нож в живот, он понял также, что одержимость мыслью привести Эбена Осли на скамью подсудимых заставила его забыть о собственном будущем.
Он сидел неподвижно, поднеся к бумаге перо, глядел на собственный четкий почерк, и вдруг негромкий стук маятниковых часов в углу показался ему оглушительным.
И Пауэрс тоже молчал. Он смотрел на Мэтью, видел мелькнувшее отчаяние, даже испуг, на миг отразившийся на лице молодого человека и тут же сменившийся ложным спокойствием. Наконец Пауэрс сложил руки, и ему хватило достоинства отвести глаза.
— Очевидно, — сказал он, — Айзек, посылая тебя ко мне, рассчитывал, что ты задержишься ненадолго. Максимум на год. Быть может, он рассчитывал, что твое жалованье будет побольше. Он, наверное, хотел, чтобы ты уехал в Англию и поступил в университет. И это все еще возможно, Мэтью, все еще возможно, но должен тебе сказать, Мэтью, что обстановка в тех университетах неблагоприятна для человека незнатного, а если еще учесть, что ты родился здесь и был воспитан в приюте… Я не уверен, что твое заявление не положат десять раз под сукно, даже с моим рекомендательным письмом о твоем характере и способностях. — Он нахмурился. — Даже с рекомендательными письмами от каждого магистрата колонии. Слишком много блестящих семейств с деньгами, которые хотят видеть своих сыновей адвокатами. Не магистратами для Америки, пойми, а адвокатами для Англии. Частная практика приносит во много раз больше общественного служения.
Мэтью обрел голос:
— Что же мне тогда делать?
Пауэрс не ответил, но явно глубоко погрузился в размышления. Глаза его смотрели перед собой, не видя, ум что-то вертел, рассматривая под разными углами.
Мэтью ждал, чувствуя острое желание отпроситься, пойти домой и последние оставшиеся карманные деньги потратить на несколько кружек эля «Старого адмирала». Но какой смысл в таком пьяном бегстве от действительности?
— Ты все же мог бы поехать в Англию, — сказал наконец магистрат. — Заплатить капитану немного денег и отработать остальной проезд. Я мог бы тебе в этом помочь. Ты мог бы найти работу в адвокатский конторе в Лондоне, и через некоторое время кто-нибудь с бoльшим политическим весом, чем у меня, мог бы предложить тебе свое покровительство, чтобы тебя приняли в университет «за выдающиеся успехи». Если ты этого действительно хочешь.
— Конечно, хочу! Почему бы я мог не хотеть такого?
— Потому что… для тебя может найтись нечто лучшее, — ответил Пауэрс.
— Лучшее? Что же может быть лучше этого? Сэр, хотел я сказать, — добавил он, вспомнив свое место.
— Будущее. А не копание в свинокрадстве и уличных драках. Вспомни дела, которые мы с тобой слушали, Мэтью. Выделялось ли хоть какое-нибудь из них?
Мэтью задумался. Честно говоря, почти все дела были о мелких кражах или других мелких преступлениях вроде хулиганства или клеветы. Единственные два дела, как-то выпадавшие из рутины, — убийство профессионального нищего в тот год, когда Мэтью приехал в Нью-Йорк, и дело о смертоносном пугале на ферме Криспина в октябре прошлого года. Все остальное, как ему теперь казалось, было упражнением в спанье на ходу.
— Как я и думал, — продолжал Пауэрс. — Мало о чем тут можно сообщить, кроме занудных подробностей человеческих злоупотреблений, небрежности или глупости. Ведь так?
