собрание?
— В церкви, в пятницу вечером. Знаешь, Элизабет Мартин будет там тебя высматривать.
Мэтью рассеянно кивнул:
— Да, дочь сапожника. Разве ей не четырнадцать, только что исполнилось?
— Ну так и что? Симпатичная девушка, Мэтью. Я бы на твоем месте не стал нос воротить.
— Я не ворочу нос. Я просто… что-то не тянет меня на общение.
— Да кто говорит про
— Ну, знаешь! У тебя точно с головой не в порядке.
— Ну как хочешь. А мне пора за работу. — Джон двинулся к двери, но остановился в луче солнца. — Можно, знаешь, биться головой об стену, пока сам не убьешься. Стене-то ничего не сделается, а сам ты — куда попадешь?
— Не знаю, — прозвучал усталый ответ, как будто у говорившего болела душа.
— Надеюсь, сообразишь. Будь здоров, Мэтью.
— И тебе не болеть.
Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью, все еще с затуманенной головой (то ли от разочарования, то ли от вчерашнего удара), зашагал в сторону Нью-стрит и далее на север к Уолл-стрит и конторе магистрата Пауэрса в Сити-холле. По дороге он снова миновал позорный столб, к которому Эбенезер Грудер был привязан совершенно справедливо — факты его дела Мэтью слышал сам, как клерк магистрата.
На этот раз у Грудера было общество. Рядом с корзиной метательных снарядов стоял тощий денди в бежевом костюме и того же цвета треуголке. У него были светлые волосы, почти белые, завязанные в хвост бежевой лентой, на ногах коричневые кожаные сапоги от дорогого мастера, на плече лежал хлыст для верховой езды. Судя по наклону головы, он с интересом разглядывал плененного карманника. Потом на глазах у Мэтью этот человек взял из корзины яблоко и уверенно запустил в лицо Грудеру с расстояния более двенадцати футов. Яблоко попало в лоб и разлетелось.
— Ах ты сволочь гадская! — заорал Грудер. Руки, просунутые в отверстия столба, сжались в кулаки. — Мерзавец, сука!
Человек молча и тщательно выбрал другое гнилое яблоко и залепил Грудеру в рот.
На этот раз яблоко было выбрано, очевидно, несколько более твердое, потому что Грудер не стал выкрикивать оскорблений, слишком занятый сплевыванием крови из разбитой верхней губы.
Посетитель же — очевидно, гренадер, судя по верности прицела, — взял третье яблоко, занес руку для броска, когда Грудер снова обрел голос, — и вдруг застыл. Голова его повернулась, как на шарнире, к наблюдающему Мэтью. Лицо этого человека было красиво царственным благородством — и страшно полным отсутствием какого-либо выражения. Он не выказывал явной враждебности, но у Мэтью было ощущение, что он смотрит на свернувшуюся змею, которую слегка потревожил прыгнувший на соседний камень кузнечик.
Еще несколько секунд пронзительные зеленые глаза незнакомца продолжали его держать, потом — будто змея вдруг оценила угрозу, исходящую от кузнечика, точнее,
Грудер издал какой-то жалкий звук — быть может, призыв на помощь, заглушённый разбитыми зубами.
У Мэтью не было права вмешиваться. В конце концов, магистрат Пауэрс вынес Грудеру приговор, согласно которому он должен от рассвета до заката стоять у позорного столба, дабы доставить гражданам удовольствие наказывать его таким манером. И Мэтью решительно направился прочь, прибавив шагу, потому что работы у него сегодня будет много. И все же это
Он оглянулся. Человек в бежевом костюме быстро удалялся в противоположную сторону, переходя улицу. Грудер затих, опустив голову, кровь капала в сворачивающуюся лужицу. Он сжимал и разжимал кулаки, будто хватал воздух. Через несколько минут мухи налетят со всех сторон на окровавленный рот.
Мэтью шел своей дорогой. Этого человека он ни разу раньше не встречал. Быть может, он, как и многие другие, прибыл в Нью-Йорк недавно на корабле или в карете. И что же с ним такого необычного?
Да вот… Мэтью понял, что этот человек от своего метания в цель получил колоссальное удовольствие. Нет, никто не говорит, что Грудер не заслужил такого внимания, но… неаппетитно это было, на вкус Мэтью.
Он шел дальше, к трехэтажному желтому каменному зданию Сити-холла, через высокие деревянные двери, призванные символизировать власть губернатора, вверх по широкой лестнице на второй этаж.
В здании пахло свежей древесиной и опилками. Мэтью подошел к третьей двери справа — она была заперта, поскольку магистрат еще не явился, и Мэтью отпер дверь своим ключом. Теперь придется напрячь силу воли, чтобы изгнать из ума все мысли о несправедливости, разочаровании и горечи, потому что начинается рабочий день, а закон — работодатель требовательный.
Глава третья
Настенные часы показали шестнадцать минут девятого, когда магистрат Натэниел Пауэрс вошел в свою контору, состоящую из единственной большой комнаты с окном в свинцовом переплете, выходящим на север, на широкий Бродвей и лежащие за ним лесистые холмы.
— Привет, Мэтью, — сказал он, привычно снимая довольно измятую сизую треуголку и серый полосатый сюртук, знакомый со штопкой лучше, чем целая армия домохозяек. И то, и другое он аккуратно повесил на крючки рядом с дверью.
— Доброе утро, сэр, — ответил Мэтью, как обычно. Если правду сказать, он считал ворон, отвернувшись к окну от стола, на котором лежали две амбарные книги, бутылка хороших черных индийских чернил и два гусиных пера. Но успел среагировать на шаги по коридору и щелчок дверной ручки, обмакнул перо и вернулся к протоколу недавнего дела Даффи Боггса, признанного виновным в свинокрадстве и приговоренного к двадцати пяти плетям у столба и выжиганию клейма «В» на правой руке.
— А, готовы уже письма? — Пауэрс прошел к своему столу, который, обозначая его статус, стоял в середине комнаты и был в два раза больше, чем у Мэтью. Магистрат взял пакет из более чем дюжины конвертов, проштампованных красной сургучной печатью конторы магистрата. Они были адресованы в самые различные места: от городских властей ниже этажом до коллег-юристов на другом берегу Атлантики. — Хорошая работа, очень аккуратно сделано.
— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью, как всегда отвечал на похвалу, и снова вернулся к делу свинокрада.
Магистрат Пауэрс сел за свой стол и обернулся к своему клерку:
— И что же у нас в досье судопроизводства на сегодня?
— В суде — ничего. В час дня у вас встреча с магистратом Доусом. И, разумеется, ожидается ваше присутствие на обращении лорда Корнбери сегодня в три часа дня.
— Ах, это. Да.
Он кивнул. Лицо у него было приятное, несмотря на глубокие морщины от забот. Было ему пятьдесят четыре года, у него была жена и трое детей: замужняя дочь, живущая своей семьей, и два сына, не желавших иметь ничего общего с судами и законами, а потому ставшие работниками в доках, хотя один из них сумел подняться до десятника. Штука в том, что мальчики получали прилично больше отца — жалованье гражданским служащим было ниже, чем усы у сома. Темно-каштановые волосы магистрата поседели на висках, нос его был так же прям, как его принципы, а карие глаза, некогда зоркие как у ястреба, уже порой нуждались в очках. В молодости он был чемпионом по теннису в Кембриджском университете и часто говорил, как ему недостает воплей и шума с галерки. Иногда Мэтью казалось, что он видит прежнего магистрата — юного цветущего спортсмена, пьющего за здоровье собравшихся, и он думал, не проходят ли в безмолвных мечтах перед стариком те дни, когда колени еще были крепки и не согнулась спина под
