Лондону в смысле расползания, общего ухудшения жизни и невыносимой суматохи. Легенды, которые он слышал об этом пандеметрополисе, холодили кровь. Двенадцатилетние проститутки, цирки уродов, ликование толпы при зрелище повешения. Может быть, эта последняя мерзость напоминала ему, как близко была Рэйчел Ховарт к сожжению заживо в Фаунт-Ройяле и как радостно выла бы веселая толпа, глядя на взлетающий пепел. Ему подумалось, не такое ли будущее ждет Нью-Йорк через сто лет. Подумалось, не предопределили ли рок и человеческая природа превращение со временем каждого Вифлеема в Бедлам.
Переходя Уолл-стрит перед церковью Троицы с железной оградой вокруг кладбища, он глянул на колоду, в которой отмывался после ночной неприятности. Здесь стояла бревенчатая голландская крепостная стена двенадцати футов высотой. Когда-то она была создана для защиты этой улицы от атак британцев — около тридцати восьми лет назад. Мэтью пришло в голову, что сейчас Нью-Йорку уже не грозит опасность от внешнего врага, поскольку таковых не имеется, если не считать возможность суровой эпидемии или иного стихийного бедствия. Скорее всего угроза существованию города возникнет изнутри, когда он позволит себе забыть, как опасна людская жадность.
Слева, тоже на Уолл-стрит, стояло желтое каменное здание Сити-холла и городской тюрьмы. Перед ней на виду был выставлен известный карманник Эбенезер Грудер, привязанный к столбу. Для удобства граждан, желающих осуществить правосудие, неподалеку стояла корзина гнилых яблок. Мэтью зашагал дальше на юг, уходя в дымное царство конюшен, складов и кузниц.
Целью его было как раз одно из таких заведений, на вывеске которого красовалась простая надпись: «Росс, кузнец». Мэтью вошел в открытую дверь, в полутьму, где стучали молоты по железу и бушевало в черных кирпичах горна рыжее пламя. Коренастый молодой человек со светлыми кудрями работал мехами, заставляя горн плеваться и полыхать пламенем. Старший мастер Марко Росс и второй подмастерье ковали всегда нужный товар — подковы, каждый на своей наковальне. Стук молотов создавал примитивную музыку, потому что один звучал выше другого. Все кузнецы были одеты в кожаные фартуки, оберегавшие одежду от брызг раскаленного металла, и от жара и работы у них уже спины рубашек промокли от пота. Лежали приготовленные для осмотра колеса, плуги и прочие сельскохозяйственные орудия — работы у мастера Росса хватало.
Ступая по кирпичному полу, Мэтью подошел к молодому человеку, раздувавшему мехи. Подождал, пока Джон Файв почувствовал его присутствие и обернулся. Мэтью кивнул, Джон кивнул в ответ. Херувимоподобное его лицо разрумянилось от жара, светло-голубые глаза под густыми светлыми бровями глянули на Мэтью, и кузнец вернулся к своей работе, не говоря ни слова — это все равно было бесполезно, пока грохотали молоты.
По крайней мере Джон знал, что от Мэтью ему не отделаться — Мэтью это понял, увидев, как юноша грустно ссутулился. Уже одно это должно было дать ему понять, как пойдет дальше разговор, но он не мог не попытаться. Джон Файв перестал раздувать мехи, помахал рукой, привлекая внимание мастера Росса, потом показал пять растопыренных пальцев, прося именно столько минут. Мастер Росс кивнул, одарил Мэтью суровым взглядом, говорящим: «Тут некоторые на работе все-таки», — и вернулся к клещам и молоту.
На улице, на дымном солнышке, Джон Файв вытер ветошью сверкающие капли пота и спросил:
— Как жизнь, Мэтью?
— Нормально, спасибо. А у тебя как?
— Да тоже.
Ростом Джон был с Мэтью, но в плечах пошире, и предплечья у него были толще, как у человека, рожденного повелевать железом. Моложе Мэтью на четыре года, он уже был далеко не юнцом. В приюте на Кинг-стрит — известном так же как Приют св. Иоанна для мальчиков, до того, как он расширился на два соседних дома: для девочек сирот и для взрослых нищих, — он был пятым Джоном из тридцати шести мальчишек, что и дало ему фамилию.[2] У Джона Файва было только одно ухо, другое отрубили. Поперек подбородка протянулся глубокий шрам, оттягивающий вниз один угол рта в гримасе вечной печали. Джон Файв помнил отца и мать, помнил хижину на расчистке — скорее всего идеализированная память. Еще он помнил двух младенцев, кажется, братьев. Помнил бревна форта и человека в расшитой золотом треуголке — он показывал отцу древко сломанной стрелы. Еще в памяти остался пронзительный визг женщин и впрыгивающих в выломанные окна и двери людей. Отблеск пламени на взнесенном топоре. А потом свеча его разума погасла.
Одно он помнил совершенно ясно и рассказал как-то ночью в приюте Мэтью и еще нескольким друзьям. Человек с гнилыми зубами, тощий как жердь, впихивает ему в рот горлышко бутылки, приговаривая: «Танцуй, танцуй, гаденыш! Развлекай народ, а то я тебе всю морду к чертям располосую!»
Джон Файв помнил, как танцевал в трактире, видел свою маленькую тень на стене. Тощий собирал монеты с посетителей и опускал в коричневый горшок. Он пил и ругался на грязной кровати в тесной комнатушке. Джон помнил, как залез под кровать, где обычно спал, а в комнату ворвались какие-то двое и забили тощего до смерти дубинами. Джон помнил, что когда мозги и кровь облепили стены, он думал только о том, что никогда не любил танцевать.
Вскоре после этого один странствующий проповедник привез девятилетнего Джона в приют и оставил на попечении требовательного, но благородного директора Стаунтона. Однако через два года Стаунтон откликнулся на услышанный во сне зов, повелевший ему нести Спасение Господне диким племенам индейцев, и его сменил Эбен Осли, прибывший со свежим назначением прямо из доброй старой Англии.
Стоя рядом с Джоном Файвом возле кузницы мастера Росса в это утро, когда город пробуждался к ритмам нового трудового дня и горожане выплывали в поток жизни, как рыбы в речные струи, Мэтью поглядел на ботинки и заговорил, тщательно выбирая слова:
— В прошлый раз ты сказал, что подумаешь о моей просьбе. — Он заглянул в глаза молодого человека, читая их так же легко, как книги из своего собрания. Но продолжать он был обязан. — Ты подумал?
— Подумал.
— И?
На лице Джона отразилось страдание. Он уставился на костяшки сжатых кулаков, потер их друг о друга, будто боролся сам с собой. И Мэтью знал, что так оно и есть. Но все же продолжал настаивать:
— Мы с тобой оба знаем, что это необходимо сделать. — Ответа не последовало. Мэтью копнул глубже. — Он думает, что ему все сошло с рук. Он думает, никому нет дела. Да, я его видел сегодня ночью. Он злорадствовал, как помешанный — насчет того, что я не пошел к магистрату, потому что ничего у меня нет. А с главным констеблем он в карты играет за одним столом. Так что мне нужно доказательство, Джон. Мне нужен
— Кто-то, — повторил Джон с чуть заметной едкой интонацией.
— Майлз Ньювелл и его жена переехали в Бостон, — напомнил ему Мэтью. — Он был готов и почти уже согласился, но сейчас его нет, и все зависит от тебя.
Джон молчал, все так же притискивая кулаки друг к другу, и глаз его не было видно в тени.
— Натан Спенсер повесился месяц назад, — сказал Мэтью. — Двадцать лет ему было, и все никак не мог это забыть.
— Про Натана я отлично знаю. Я тоже был на похоронах. И я о нем думал, долго думал. Он приходил ко мне разговаривать, вот как ты приходишь. Но ты вот что мне скажи, Мэтью. — Джон Файв пристально посмотрел в лицо другу, и глаза его горели страданием жарким, как горн. — Это Натан не мог забыть — или ты не можешь?
— И он, и я, — честно ответил Мэтью.
Джон тихо хмыкнул и снова отвернулся:
— Жаль мне Натана. Уж как он старался оставить все позади и жить дальше. Но ты же не дал ему. Ты же как вцепишься, так не отпустишь.
— Я понятия не имел, что он замышляет самоубийство.
— Может, и не замышлял, пока ты к нему не начал приставать. Тебе такое в голову не приходило?
Если честно, то приходило. Но это была мысль, которую он от себя гнал. Не мог он признаться
