служка, каждому шептал:
— Стража просит по домам расходиться…
Купил я свечей у старика-прислужника, хотел одну, а на монетку мелкую две вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубца на добро наставляющего, самая правильная для меня икона, поставил свечи. Одну — за себя, Ильмара-вора, чтобы не схватили его, не дали Умереть в позоре. Другую за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он мне зла не хотел…
И раскаяние меня охватило, и стыд, и позор. Перед ликом Сестры стоишь — во всех грехах винишься.
Прежде чем я понял, что делаю, ноги сами к кабинкам для исповеди понесли. Почти все они были пустые. Эх, прав ли я?
Вошел я в кабинку, шторку за собой задернул, в окошечко постучал. Замер, глядя на лампадку перед иконой. Может, нет духовника поблизости?
Приоткрылось чуть окошко, и невидимый священник сказал вполголоса:
— Слушаю тебя, брат мой. Во имя Искупителя и Сестры, сними с души грех…
— Не один у меня грех, брат, — прошептал я. — Весь я во грехе.
— Для Сестры все едино — один грех или жизнь во грехе, — устало и знакомо успокоил священник. — Говори, брат…
— Виновен я, ибо отнял жизнь у человека, — сказал я. — И случилось это уже в седьмой раз.
Священник помолчал, потом уточнил:
— Во злобе или по жадности?
— В бою, брат мой. Только он стражник был, а я… я каторжник.
— Тяжек твой грех. Но сказала Сестра — «Жизнь защищая вправе кровь пролить, чья жизнь важнее — лишь Искупителю ведомо…» Прощаю тебя, брат.
Про второго стражника, на Островах убитого, я говорить не стал. Взял ведь Маркус на себя ту вину, как Искупитель вину учеников своих брал, так что нечего по мелочам Сестру тревожить.
— Виновен я, ибо убежал с каторги, — продолжил я.
— Отпускаю тебе грехи, брат мой. Не цепи держат, а воля Искупителя. Смог уйти — значит, нет на тебе вины.
Совсем хорошо. Я почувствовал, как груз с души упал, подумал секунду, добавил, вспомнив «Давида и Голиафа»:
— Виновен я, пусть не моими делами, но из-за меня, погиб человек, случился разор и переполох…
— Винись лишь в делах, тобой совершенных, — поправил священник. — Это не грех, не о чем мне за тебя Сестру просить.
— Виновен я, ибо час назад украл плащ чужой… нужда заставила.
— На тех, кто еду или одежду ворует, нет перед Искупителем греха, нет и перед Сестрой. Людского гнева бойся.
Я подумал, в чем еще должен покаяться:
— Виновен я, ибо разгневан на меня Дом. Разгневан напрасно, но никому это неведомо.
Священник молчал. Странно. Уж гнев мирской власти отпускают сразу, тем более, если гнев неправедный…
— Как твое имя, брат? — спросил священник.
Я вздрогнул. Не положено этого спрашивать!
— Как твое имя, брат мой во Сестре?
— Ильмар, — прошептал я. — Ильмар-вор.
— Тот Ильмар, что убежал с Печальных Островов вместе с младшим принцем Дома Маркусом? На планёре, ведомом летуньей Хелен?
Это уже не на исповедь походило, а на допрос…
Да… — признался я.
Священник ответил не сразу:
— Греха в этом нет, но… Во искупление прочти семь раз «Славься, Сестра!», не медля, но без торопливости.
Нa миг он запнулся. Я все понял, куда он клонит, но покорно ждал.
— И не выходи из исповедальни. Жди, брат мой, я подойду.
— Зачем? — прошептал я. Но окошечко уже закрылось.
Что же делать? Исповеднику перечить нельзя, епитимью нарушить — тоже. Что делать?
— Славься, Сестра, радость нашей радости, печали утоление, проступка наказание… — начал я. Осекся. Все во мне кричало: «Беги!». Все воровские повадки бунтовали против ожидания.
— Славься, Сестра, — начал я снова, с трудом заставляя себя не частить. Может, успею дочитать, да уйти… Но, видно, исповедник точно знал, сколько идти от его кабинки до моей, едва успел я в седьмой раз прошептать: «И тем возрадуемся…», как шторка отодвинулась.
Стражи нет, ни городской, ни храмовой. И то хорошо.
Только исповедник, в белом плаще с откинутым капюшоном, по возрасту — мой ровесник, на вид, правда, телом послабее, зато в глазах — подлинная вера. Смотрел он на меня и с брезгливостью, и с сомнением, и с любопытством невольным.
— Ильмар-вор? — еще раз спросил священник.
— Да, брат мой…
— Надень.
Он бросил на пол передо мной тугой сверток. И тут же, сам устыдившись презрительного жеста, поднял его, развернул, подал в руки. Это оказался плащ священника, такой же, как и на нем.
— Надень его, брат, капюшон накинь и за мной следуй.
— А грехи? — на всякий случай спросил я, потому что не сказал он традиционной фразы!
— Во имя Искупителя, Сестры и Святого Слова я, брат Рууд, отпуске тебе грехи, брат мой. Иди с миром.
Священник подумал и добавил неположенное:
— За мной иди…
Глава вторая,
в которой я прошу об отпущении грехов, а получаю кое-что в придачу к титулу.
В плаще исповедника, накинутом поверх моего, краденого, я выглядел как очень-очень крупный, даже толстый священник. Среди Сестриных слуг такие редкость — хоть и отказываются многие из них от мужской сути, жертвуют грешной плотью, но расплываться себе не позволяют. Слуги Сестры — они в лихие годы не хуже преторианцев воевали, это не священники Искупителя, которым чужую кровь вообще проливать нельзя.
Но народа было уже мало, никто на меня не смотрел, и мы быстро прошли к неприметной двери, куда молящимся входить не велено. Оглянулся я напоследок на пустеющий зал — эх, сейчас бы самое время под скамейкой притаиться или за богатой драпировкой на стенах…
— Не отставай, брат мой, — бросил священник, не оборачиваясь. Смирился я с судьбой и пошел следом.
За дверью оказался коридор — без окон, тускло освещенный, лампы висели редко, а горели вообще через раз. Убранства богатого нет, зато под потолком балки удобные, можно влезть и затаиться.
Тьфу, пропасть мне на этом месте!
Воровскими глазами на святое место смотрю!
Шел мой исповедник быстро. Дважды навстречу другие священники прошли, в обычных темно- желтых одеждах. На меня не взглянули — видно, много их тут, все друг друга не знают, или приезжают часто из других храмов. Тихо очень было, и от этого глубокого безмолвия я слов-но слабел, последней воли
