подвинуть такой-то предмет правее, левее, еще чуть-чуть назад и так далее, пока не добивались соответствия с фотографией. Аккуратно, точно. Приятная она была девушка.
Как-то днем я стоял у Наза в офисе и глядел в подзорную трубу. Глядел я долго, наблюдал, как движутся люди за окнами моего дома. Потом я опустил трубу и стал глядеть на подъезжающие и отъезжающие грузовики и фургоны. В основном они отъезжали, что-то увозя. Меня поразило, как всего этого — того, от чего нам приходилось избавляться по ходу проекта — было много: земля, мусор, перила, батареи, плиты — чего там только не было. На каждый прибывший груз, большой или маленький, приходился другой, который надо было увозить. По крайней мере один. Если бы можно было собрать вместе и взвесить все, что привезли за недели работы, а потом сделать то же со всем, что вывезли, я совершенно уверен: вторая куча весила бы гораздо больше. Дело обстояло так с самого начала, когда мы разбирали хлам, контейнер за контейнером, до конца, когда ходили повсюду, собирая руками обрывки бумаги, чтобы непременно убрать все ненужное.
— Избыточная материя, — произнес я, не отрываясь от подзорной трубы.
— Что такое? — переспросил Наз.
— Вот это все — лишнее, то, что надо вывезти. Это как с артишоками: когда кончишь есть, на тарелке всегда остается больше, чем было до того, как начал.
— Мне нравятся артишоки, — сказал Наз.
— Мне тоже. По крайней мере, в данный момент. Давайте поедим их сегодня вечером на ужин.
— Да, давайте, — согласился Наз и, позвонив по своему телефону, велел кому-то сходить купить артишоков.
За последние две недели все сложилось воедино по-настоящему. Были уложены коридоры, устроен и переустроен двор, квартиры отделаны или замазаны, чтобы получились пробелы, как было оговорено в моих чертежах. Теперь нам предстояло сосредоточиться на мелочах. Например, следовало довести до совершенства трещину — трещину в моей ванной. У меня все еще хранился листок бумаги, на который я первоначально скопировал ее тогда, на той вечеринке; плюс, разумеется, чертежи, на которые я перенес ее в последовавшие за тем двадцать четыре часа. Мы с Фрэнком и штукатуром по имени Кевин много времени потратили, подбирая нужный цвет штукатурки вокруг нее.
— Это не совсем то, — говорил я Кевину, когда он ее смешивал. — Должно быть более мясистое.
— Мясистое? — спрашивал он.
— Мясистое — такое серо-коричневое с розовым. Типа как мясо.
В конце концов ему это удалось, примерно после дня экспериментов.
— Ну и где вы такое мясо видели? — ворчал он, размазывая штукатурку.
Но это был еще не конец — высохнув, она потемнела и в конце концов стала какой-то серебристо- коричневой. Пришлось нам вернуться назад по собственным следам и смешать все по новой, так, чтобы в сухом виде получился тот же цвет, что у последней смеси — в сыром. И это был еще не конец — мы не учли, до чего трудно заставить штукатурку потрескаться определенным образом.
— Я штукатурку для того и мешаю, чтоб не трескалась, — хмыкнул Кевин.
— Что ж, тогда сделайте неправильно то, что обычно делаете правильно, — сказал я.
Он сделал смесь гораздо более сухой; но ведь трещины — это, как говорится, дело случая, в какую сторону пойдут, не угадаешь. На эксперименты ушел еще день: мы перепробовали и соль, и лезвия, и нагрев, и всевозможные ухищрения, чтобы заставить ее потрескаться, как нужно. Кевин, пока занимался этим, часами насвистывал одну и ту же мелодию — популярную мелодию, которую я, кажется, узнал. Не всю насвистывал — только один кусочек, снова и снова.
— Это что? — спросил я его после нескольких часов отделывания, затирания и переделывания трещины, сопровождаемого насвистыванием.
— Чего — что?
— Вот эта песня.
— «История повторяется», — сказал он. — «Пропеллерхедс» поют.
Он приподнял брови и, повысив голос, полупропел, полупроговорил строчку, которую насвистывал:
— Все-э-то, прос-то, кусочек, истории, все пов-то-ря-ет-ся. Слыхали? — И тут же, отступив на шаг, спросил: — Ну как?
— Довольно неплохо. Я ее по радио слышал.
— Да нет — трещина как?
— А! Довольно хорошо. Только еще порезче надо сделать.
Кевин вздохнул и снова принялся за работу. Спустя несколько часов скальпелю, окунутому в смесь трикрезил-фосфата и лака, удалось разрезать и закрепить ее в нужной конфигурации.
— Довольны? — спросил Кевин.
— Да, — ответил я. — Но еще надо голубые и желтые мазки наложить.
— А это уж не мое дело. Я все, пошел.
С тем, чтобы найти нужного типа большие краны для ванны, особых проблем у нас не было — проблема была в том, как добиться, чтобы они выглядели старыми. Как вы себе, наверное, представляете, эта проблема возникала у нас часто: добиться, чтобы вещи выглядели старыми. Коридор пришлось ошкурить наждачной бумагой и обмазать небольшим количеством разведенного на масле дегтя. Перила пришлось обработать струей распыленного льда, чтобы окислились. А тут еще окна оказались слишком отчетливо-прозрачными — двор и крыши выглядели сквозь них не так, как надо. Поначалу я не мог ни понять, почему, ни выразить, что с ними не так — лишь без конца повторял своим сотрудникам, что двор выглядит не так, как надо.
— И что же в нем не так? — спросил ландшафтный дизайнер.
— В нем — ничего; дело в том, как он выглядит сквозь окна. Слишком отчетливо. Вспомнился он мне по-другому.
— Вспомнился? — переспросил он.
— Неважно, — отмахнулся я.
Подошла Энни, посмотреть, и тут же разрешила проблему.
— Это стекло такое, — сказала она. — Слишком новое.
В самую точку. Нынешнее стекло делают аболютно правильным — ни сгустков, ни подтеков, ни ряби, все в него видно четко, в отличие от старого стекла. Мы убрали все окна и поставили новые.
Мои гостиная с кухней вышли хорошо. Внутренние стены мы сломали, чтобы получилась открытая планировка и помещение приняло нужную форму. Дальше мы принялись за обстановку. Я раздобыл — после долгих поисков — растения нужного типа. Ох, эта португалка! Внушительная дама: голос, мощное сложение. Она тяжело выгрузилась из своего фургона, таща за собой эти замечательные, буйно разросшиеся, зеленые папоротники и ползучие растения, фонтанами бьющие из своих белых керамических горшков.
— Эти не подходят, — сказал я Энни. — Слишком разросшиеся, слишком зеленые.
— Зачем не нрабились? — бушевала португалка. — Мои раздения здоробый! Хороший раздения!
— Я понимаю, что они хорошие, — ответил я. — В том-то и проблема. Мне нужны старые, жухлые, в жестяных кашпо.
— Кажпо не подходид! — с этими словами она шлепнула меня ладонью по руке. — Им мездо надо, опора надо. Я знаю, чего надо!
Позади нее, за окнами на той стороне двора, на крышах напротив люди трудились не покладая рук — заменяли шифер, который мы положили. Он оказался слишком кроваво-красным, не таким оранжевым, как надо. Португалка зажала длинный лист между пальцами, сунула мне под нос и свободной ладонью снова шлепнула меня по руке.
— Смодри! Нюхай! Мои раздения оч-чень здоробый!
Я вырвался и пошел к Назу, а Энни тем временем избавилась от нее. В тот же день мы нашли какие-то полумертвые растения в какой-то лавке старья.
На следующий день привезли холодильник. Мы ухватили его не на том упомянутом мной ранее американском аукционе, а на интернет-аукционе, который нашел Наз. Выглядел он в точности как надо, но дверца слегка заедала всякий раз, когда ее открывали — прямо как предсказывал Грег, говоря, что так всегда бывает с дверцами холодильников, кроме тех, что в кино.
