— Запрещается обсуждать, в любой публичной или доступной для записи форме, характер и/или подробности происшествия.
— Да, я помню, вы мне говорили.
— Иначе вы теряете все, включая любой добавочный капитал, наросший в качестве процентов за время пребывания денег в вашем распоряжении.
— Наросший, ага, — сказал я. — Этот момент я тоже помню. И это обладает юридической силой?
— Вне всякого сомнения. Учитывая статус этих сторон, этих… э-э-э, учреждений, этих… э-э-э…
— Юридических лиц.
— …юридических лиц, — подхватил он, — юридической силой обладает практически все. Я настоятельно рекомендую согласиться. Отказаться было бы безумием.
— Что я должен сделать? — спросил я его.
— Приходите завтра. Они пришлют документы с курьером вам на подпись. Приходите часам к одиннадцати — к этому времени мы их наверняка уже получим.
Человек, занимавшийся автоматом с «Кока-колой», выкатывал свою пустую тележку из помещения транспортной компании «Движение» обратно на улицу. Там говорилось «Легкие перевозки», а не «легкие», а после запятой — «перевозки». Просто так выглядело, так они расположили слова. Окошко аппарата показывало уже меньше двадцати. Добенэ выражал мне свои поздравления.
— С чем? — спросил я его.
— Это беспрецедентная сумма. Нешуточное достижение.
— Моей заслуги здесь нет.
— Вы пострадали, — ответил он.
— Это же не то… — сказал я. — То есть, я ведь не сам — да и вообще…
И в этот самый момент, опять на полуслове, связь прервалась.
Я вернулся к себе в квартиру, взять еще монеток. Вернулся по той же улице, параллельной другой, идущей перпендикулярно моей, потом снова вышел и направился по перпендикулярной, как и прежде: мимо «Фиесты», мимо бывшей зоны осады. На этот раз я опустил две фунтовые монеты. Добенэ, казалось, был удивлен меня услышать.
— По-моему, мы более или менее все обсудили, — сказал он. — Пойдите выпейте шампанского. Увидимся завтра в одиннадцать.
Он повесил трубку. Я почувствовал себя глупо. Зачем было снова ему звонить? Кроме того, мне уже пора было торопиться в аэропорт, и никакие восемь с половиной миллионов тут были ни причем. Выйдя из телефонной будки, я представил себе, как самолет Кэтрин летит где-то над Европой, спускается к Ла-Маншу, к Англии. Я в третий раз вернулся к себе в квартиру, все тем же маршрутом, взял куртку и бумажник и, уже добравшись до шиномонтажной мастерской, находившейся на полпути между зоной осады и телефонной будкой, сообразил, что оставил бумажку с номером рейса в кухне.
Я снова повернул назад, но тут же остановился — мне пришло в голову, что, возможно, эта информация мне не нужна: я могу просто посмотреть на табло прилета и узнать, какой рейс прибывает из Хараре. Больше одного в данное конкретное время не будет. Я повернул обратно и уже зашагал было дальше, как вдруг меня ошарашило: я же не знаю, на какой терминал ехать. Придется все-таки пойти и взять бумажку с подробностями. Однако, не успел я сделать и шагу по направлению к дому, как вспомнил, что на ветке Пиккадилли-лайн в вагонах метро вывешены списки авиалиний, где говорится, на какой терминал кому ехать. Я снова развернулся. Двое мужчин, вышедших из кафе рядом с мастерской, смотрели на меня. Я понял, что дергаюсь туда и обратно, как бывает с остановленным видеоизображением на низкокачественной технике. Странное, наверное, было зрелище. Мне сделалось неловко, неудобно. Я решил все-таки сходить за той бумажкой с номером и временем прибытия рейса, однако постоял на тротуаре еще пару секунд, делая вид, будто взвешиваю разные варианты, прежде чем принять решение на этом основании. Я даже задействовал в игре палец, указательный палец правой руки. Это представление было разыграно для двух наблюдавших за мной мужчин, чтобы придать моим движениям подлинность.
Когда я наконец вырвался из этого круга, уже четыре или пять раз проделав один и тот же маршрут — туда по перпендикулярной улице, обратно по параллельной, даже дорогу переходил в одном и том же месте, рядом с тем же мусорным контейнером или сразу за тем же канализационным люком, — когда я наконец повернул налево и двинулся по Колдхарбор-лейн к станции метро «Брикстон», мне пришло в голову, что с этого момента передвигаться по земле мне вообще необязательно. Я был настолько богат, что мог вызвать вертолет, велеть ему приземлиться в Рескин-парке, а если там приземлиться не удастся, пускай зависнет прямо над верхушками крыш, спустит канат и поднимет меня к себе в брюхо, как делают, когда спасают людей в море. И все же я оставался на земле, я пробегал по ней глазами, как слепой пробегает пальцами по шрифту Брайля, сосредоточившись на том, кaк я по ней прохожу: каждый шаг, то, как сгибаются колени, как размахивать руками. После аварии мне все приходилось делать именно так: сперва осмыслить, потом сделать.
Позже, сидя в метро, я, как бывало со мной всякий раз по пути на метро в Энджел, испытал необходимость представить себе местность, где проезжает несущийся вагон. Не туннели с платформами, а пространство, наземное пространство, Лондон. Я вспомнил, как меня переводили из первой больницы во вторую, месяца через два после аварии, как это было ужасно. Меня положили на спину, и я видел лишь внутренность машины скорой помощи, перекладины и трубки, кусочек неба. Я чувствовал, что все эти впечатления проходят мимо меня: вид скорой, петляющей между машинами, выскакивающей на встречную полосу, пролетающей мимо светофоров и перекрестков, и прочее в том же роде. Более того, от неспособности уследить за пространством, которое мы пересекали, меня мутило. Меня даже стошнило в машине. Едучи на метро в Хитроу, я испытывал отголоски того же беспокойства, той же тошноты. Я сдерживал их, размышляя о том, что рельсы соединены с проводами, которые соединены с распределителями и с другими проводами над землей, которые проходят вдоль улиц, связывая нас с ними, мою квартиру с аэропортом, телефонную будку с кабинетом Марка Добенэ. На этих мыслях я сосредотачивался всю дорогу до Хитроу.
Почти всю дорогу. Произошла одна странная вещь. Вам она, может быть, покажется мелочью, но мне — нет. Я ее помню очень четко. На станции «Грин-парк» мне надо было сделать пересадку. На «Грин-парке» для этого надо доехать на эскалаторе почти до самого верхнего уровня, а потом опять спуститься на другом эскалаторе. Наверху, у входа, за турникетами, имелись несколько телефонов-автоматов и большая карта улиц. Меня так потянуло к ним — к их перспективе, к надежде на установление связи, — что я сунул билетик в турникет и прошел по направлению к ним, не успев сообразить, что мне следовало идти не туда, а снова вниз. А тут еще мой билет застрял внутри. Я подозвал служителя, объяснил ему, чт? произошло, и сказал, что хочу получить свой билет обратно.
— Он внутри, — сказал служитель. — Сейчас я вам открою.
Он вынул из кармана ключ, открыл заслонку, за которой скапливались билеты, и вытащил верхний. Изучил его.
— Этот билет только до этой станции годится.
— Значит, это не мой. Я себе купил билет до Хитроу.
— Если вы последний прошли, ваш билет должен быть сверху.
— Я последний прошел, — сказал я ему. — После меня никто не проходил. Но билет этот не мой.
— Если вы последний прошли, значит, ваш, — повторил он.
Билет был не мой. У меня снова закружилась голова.
— Погодите, — сказал служитель.
Он залез в механизм подачи, прикрепленный к верхней половине заслонки, и вытащил оттуда другой билет, застрявший между двумя шестеренками.
— Ваш?
Это был мой. Он отдал мне его. Только вот, когда он открывал заслонку, билет коснулся черной смазки, покрывающей шестеренки, и теперь эта смазка попала мне на пальцы.
Я направился обратно к эскалатору, шедшему вниз, но, не успел до него дойти, как на глаза мне попались эти ступени — их переустанавливали. Эскалатор обычно представляют себе единым объектом, замкнутым, движущимся браслетом; на самом-то деле он составлен из множества самостоятельных, отдельных ступеней, сотканных в один гладкий механизм. Сочлененных. Эти были расчленены и валялись в
