продолжается, постоянно, непрерывно. Иногда я целиком сосредотачивался на каждом моменте, каждом маневре, иногда думал совершенно о другом. На пару дней я вернулся к изучению моего дома; там я дважды переводил все в режим включено, каждый раз на десять часов подряд с перерывом всего лишь на два часа. Потом я поехал на машине обратно в Хитроу и просмотрел сцену с шиной пятнадцать раз.
Как раз в тот день я потребовал ввести еще одно новшество. Вызвав на склад Фрэнка и Энни, я спросил их:
— Можно ли как нибудь сделать, чтобы голубая жидкость не хлестала?
— Ну конечно, — ответил Фрэнк. — Просто не будем делать так, чтобы она хлестала. Выведем триггер из действия.
— Да, но ведь тогда жидкость останется в бачке, — сказал я.
Он утвердительно кивнул.
— Так не пойдет, — объяснил я ему. — Надо сделать так, чтобы она исчезала из бачка, а заново не появлялась. Просто исчезала, и все.
Энни с Фрэнком переглянулись. Потом Энни робко произнесла:
— Но ведь это невозможно.
— Знаю, но в этом-то и… В смысле, неужели нельзя как-нибудь сделать, чтобы это произошло?
Последовала новая пауза, затем Фрэнк ответил:
— Да нет, вообще-то нельзя.
— Я хочу, чтобы она шла вверх, пусть это сложнее — в смысле, сложно, — все равно. Чтобы шла наверх и исчезала. Превращалась в небо.
Они оба немного подумали над этим. Потом Фрэнк сказал:
— Можно сделать так, чтобы жидкость поднималась кверху. Например, по трубке. Можно подвести трубку от бачка, в котором она находится, к потолку. Можно даже пропускать ее через крышу и распылять все это кверху мелкими брызгами. Но это…
— Это мне нравится, — сказал я. — Попробуйте. И еще что-нибудь в этом роде попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.
В тот день, по дороге назад в Брикстон я решил поехать в обход, мимо мастерской-оригинала. Я был один за рулем своей «Фиесты». Приблизившись к железнодорожному мосту перед самой мастерской, я заметил, что движение впереди перекрыто. Кое-какие машины разворачивались и направлялись обратно, в ту сторону, откуда я только что приехал. Я понял, в чем дело, оказавшись футах в двадцати от светофора рядом с мостом: за ним был полицейский кордон, обозначенный линией — желто-черной лентой. Это была лента того же типа, что использовали, чтобы обозначить зону осады за два месяца до аварии; только в тот раз это случилось где-то в сотне ярдов отсюда, за мастерской. А эта новая зона начиналась рядом с телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ, и тянулась вдоль Колдхарбор-лейн, где не было никого, кроме полицейских; они стояли и расхаживали вокруг.
Я подъехал к ленте и, не обращая внимания на сигнал регулировщика развернуться, прижался к обочине, остановил «Фиесту», вышел и направился к нему.
— В чем дело? — спросил я.
— Тут происшествие, — ответил он. — Просьба развернуться и ехать обратно, к следующему перекрестку…
— Что за происшествие?
— Стреляли. Будьте любезны, вернитесь к машине и…
— В кого стреляли?
— В мужчину. Мы информацию посторонним не сообщаем. Просьба вернуться к машине и следовать обратно, к следующему перекрестку…
На плече у него затрещала небольшая рация, и какой-то голос произнес что-то, чего я не разобрал. Я вгляделся в пространство за ним. Там посередине улицы стояли два полицейских мотоцикла, плюс несколько машин: три обычных белых полицейских легковушки, белый полицейский фургон, красная машина — из этих, специальных — и машина металлически-голубого цвета, без опознавательных знаков, с установленной на крыше диодной мигалкой. По средней части дороги шли два человека в белых комбинезонах.
— Поезжайте обратно, — сказал мне регулировщик. — Здесь машину оставлять нельзя. Придется вам поехать в обход, через Камберуэлл или центр Брикстона.
— В обход, — повторил я. — Да, конечно.
Успев бросить еще один взгляд через его плечо, я снова сел в машину и отъехал. Войдя в свою квартиру, я услышал на автоответчике голос Наза — он наговаривал сообщение. Я снял трубку.
— Это я, — сказал я. — Настоящий я. Я только что вошел.
— А я как раз собирался Вам оставить сообщение о том, какая идея появилась у Фрэнка с Энни. Они разработали такую идею по поводу жидкости. Вы потребовали…
— Послушайте. Мне нужно кое-что выяснить.
— Да?
— Тут на Колдхарбор-лейн стреляли в кого-то. Не могли бы вы разузнать, что случилось?
— Посмотрим, что мне удастся разузнать.
Он перезвонил через час. В кого-то действительно стреляли. Подробности были неясны, но дело, кажется, было связано с наркотиками. Произошло все рядом с конторой «Движение». Темнокожий мужчина тридцати с чем-то лет. Он был на велосипеде; двое других темнокожих мужчин подъехали на машине и выстрелили в него. Он умер на месте. Что еще я хотел узнать?
— А что еще вам удалось узнать? — спросил я у Наза.
— Пока ничего. Но могу держаться в курсе событий, пополнять информацию по мере ее поступления, если хотите.
Я представил себе, как темнокожий мужчина умирает рядом со своим мотоциклом перед телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ в день заключения договора. Представил себе, как двое других темнокожих мужчин стреляют в него из машины. Оставались ли они в машине? Я не знал. Я вспомнил, как какой-то мужчина вкатывал в помещение конторы такси автомат для продажи «Кока-колы», а тем временем в окошке телефона отсчитывались секунды. «Транспортная компания “Движение”. Аэропорты, вокзалы, легкие перевозки, любые расстояния».
— Алло! — вклинился голос Наза.
— Да, — сказал я ему. — Держите меня в курсе. И еще, Наз…
— Да?
— Я хотел бы приобрести этот участок, как только полиция закончит им заниматься.
— Приобрести? — повторил он.
— Снять. Получить разрешение на его использование.
— Для чего? — спросил Наз.
— Для реконструкции.
11
Судебная экспертиза — это вид искусства, никак не меньше. Да что там — это выше, утонченнее любого вида искусства. Почему? Потому что это настоящее. Взять хотя бы один аспект — скажем, диаграммы: заполненные контурами, стрелками, штриховкой, они похожи на абстрактные картины, авангардные вещи прошлого века — пляски форм и потоков, тонкостью и мастерством выполнения не уступающие крыльям бабочки с их расцветкой. Однако это произведения отнюдь не абстрактные. Это свидетельства реальной жестокости. В каждой линии, в каждом наброске, в каждом ракурсе — в самих чернилах пульсирует почти нестерпимое насилие, рвущееся с безмолвного белого листа мрачным криком: здесь что-то произошло, кто-то умер!
— Прямо как крикет, — сказал я однажды Назу.
— В каком смысле? — спросил он.
— Каждый раз, когда мяч уже пролетел мимо, а белые линии там, куда он попал, все еще
