Мы долго стояли так, лицом друг к другу. Аккорды пианиста растянулись, эластичные, как эластик, когда его растянешь так, что он открывает тебе свои внутренности, обнажает свои трещины, поры. Аккорды растянулись и сделались мягче, богаче, шире; потом они скакнули обратно, восстановившись при новом ударе по клавишам. Мы с моей хозяйкой печенки продолжали стоять. Мы стояли, все стояли и стояли — а затем я снова оказался у себя в ванне, где лежал, наблюдая, как вокруг трещины клубится горячий пар. Затем меня подняли, подержали, положили. Затем — пустота.
На следующий день я пошел наблюдать, как на узорно выложенный пол лестницы из окон падает солнечный свет. Я лежал на маленькой площадке, где ступеньки поворачивали между третьим и четвертым этажами, и смотрел, не отводя глаз. Солнце заполнило белые коридоры между прямыми черными линиями узора, будто вода, в замедленном движении заливающая лабиринт — все как и в первый раз, когда я наблюдал за этим несколько недель назад; но на этот раз свет, казалось, сделался как-то выше, резче, острее. К тому же он, казалось, заливал пол быстрее прежнего, а не медленнее.
На этот раз я не соскочил в транс — отнюдь. Я снова сел и задумался, почему кажется, что это происходит быстрее, когда весь дом по моему желанию работает медленнее. Я решил засечь время, пошел взять у Энни часы — но тут сообразил, что мне придется подождать до завтра, когда солнце снова все зальет, а потом уйдет с этого пятачка. Я снова распустил дом, немного отдохнул и на следующий день в то же самое время занял свое место, имея при себе часы Энни — точный спортивный секундомер, отмерявший десятые и сотые доли секунды.
Прежде, когда я засекал время, весь процесс занимал три часа четырнадцать минут. Это я помнил. Сегодня, когда передний край луча добрался до места, я пустил секундомер и принялся наблюдать, как этот край потихоньку просачивается вглубь площадки, словно авангард войск, первые разведчики и снайперы. За ним более смелым, широким блоком наступала основная колонна света. Она оккупировала пол, не делая секрета из своего присутствия, покрывая всю равнину своим слепящим блеском, своими трубами, и флагами, и пушками. Я лежал, наблюдая и засекая время, дожидаясь, пока стрелка часов добежит до того самого момента, когда, несколько минут спустя после окончательного ухода основной колонны, последние растянувшиеся части — световой арьегард, — бросив последний взгляд назад, на покинутый лагерь, и испугавшись собирающихся отрядов темноты, поспешат дальше.
Прежде, когда я засекал время, это занимало три часа четырнадцать минут. Теперь же на все ушло меньше, чем три часа. Если быть точным, два часа сорок три минуты и двадцать семь целых сорок пять сотых секунды. Это мне не понравилось. Что-то было не так. Я вызвал Фрэнка с Энни.
— С солнцем что-то не в порядке, — сказал я.
Ни тот, ни другая не ответили сразу. Потом Энни спросила:
— В каком смысле — не в порядке?
— В том смысле, что свет проходит по полу слишком быстро. Я замерил время, в течение которого луч падает из этих окон на пол, с момента, когда он первый раз его касается, до того, когда уходит. Я его замерял в самом начале наших реконструкций, а сегодня опять замерил — и могу вам сказать совершенно точно, что теперь он движется быстрее, чем тогда.
Последовала еще одна пауза, потом Энни тихим, нервным голосом рискнула высказать предположение:
— Время года изменилось.
— Какое время года? — спросил я.
— С тех пор, как вы засекали в первый раз, прошло время, — объяснила Энни. — Теперь время года изменилось, отодвинулось от летнего солнцестояния. Солнце расположено к нам под другим углом.
Я довольно долго размышлял над этим, а поняв, сказал:
— Ну да. Конечно. То есть… конечно. То есть, я об этом знал, но… то есть, я… Спасибо. Можете идти, оба.
Фрэнк и Энни прошмыгнули обратно на свои посты. Я остался сидеть в тусклом свете лестничной клетки, глядя вверх. Мне представилось солнце в космосе, маленькая звезда, по сравнению с другими звездами не больше этих крохотных пылинок, которые я видел зависшими у верхушки лестничной клетки несколько недель назад, когда настоящее солнце было к нам ближе. Меня поразило, что пылинки и сейчас там, наверху, прямо надо мной, ни с чего не свисают, просто плавают в обычном воздухе, ни холодном, ни теплом, и что когда солнце полностью исчезнет, они могут упасть.
Модели были доставлены на следующий день — сделанные Роджером модели второго и третьего происшествий со стрельбой. Они были прекрасны, еще подробнее, чем первая. В витрине обувного магазина рядом с тем местом, где мужчину застрелили в машине, стояли крохотные туфельки, а улица, где упал третий человек, была обсажена деревьями. В тот же день, попозже, были доставлены протоколы экспертизы, и я внимательно их прочел. У Наза все было готово к первой из новых реконструкций — через два дня мы собирались реконструировать второй случай стрельбы. Я как следует отдохнул, чтобы набраться сил, и почти неделю не впадал в транс. Однако во время реконструкции, стоило нам замедлиться до половинной скорости, как я совершенно ослаб, потерял связь с реальностью, и меня снова пришлось отнести домой.
Дальше последовал день, заполненный трансами, шедшими друг за другом с короткими промежутками. Третью реконструкцию Наз планировал провести на следующий день после второй, но вынужден был отложить ее на два дня, пока ко мне не вернулись силы. Во время нее произошло то же самое — меня унесло. Вокруг меня образовалось такое расширение пространства, да и момента времени тоже: подвешенное состояние, наступление пассивности, и так без конца; за ними — исчезновение мотоцикла, деревьев, тротуара по мере того, как меня заносило все глубже, к сердцевине, не оставлявшей отпечатков.
За этим последовали еще два или три дня, заполненных трансами. Я всплывал на поверхность, словно ныряльщик, поднимающийся набрать в легкие воздуха — ровно столько, сколько ему нужно, чтобы опять нырнуть, броситься назад, к своим глубоководным пещерам, колышущимся прядям водорослей, диковинным рыбам, к чему-то, что так его захватило. Иногда меня что-то подцепляло, вздергивало и вытаскивало наружу, прямо на свет, где обнаруживался Тревельян со своим фонариком, направленным внутрь меня. Его луч падал на расчерченные поверхности моего сознания, но занять их ему удавалось лишь ненадолго, после чего он отступал, и внутри снова сгущалась тьма.
Оттуда, из глубины извлекались странные вещи, кусочки воспоминаний, которые, должно быть, плавали где-то прежде, подобно осколку кости у меня в колене. Я слышал, как водители скорых беседуют о том, как им приходилось спасать людей, на которых что-то упало, и обсуждают шансы на выживание, в каждом случае разные.
— Строительные леса — это не так уж страшно, — говорил один из них. — А вот кирпич…
— Кирпич — это смертельно, — согласился его коллега. — Но я бы на вертолеты поставил — они хуже всего. Был я как-то на месте вертолетной аварии. На земле опасность не только в том, что тебя раздавит — нельзя и про крутящийся винт забывать. Запросто напополам разрежет. А взрыв…
— А, взрыв, это да — повторил первый.
Какое-то время я отчетливо слышал их голоса, потом они затихли.
Еще один вывороченный кусочек воспоминания касался какой-то земли, попавшей мне на рукав. Она, кажется, взялась из горшков с растениями, вроде тех буйных, зеленых, которые доставила в мой дом португалка, — хотя земля из ее горшков мне на рукав не попадала. Эта земля, которую я вспомнил в трансе, просыпалась на меня там и сям, вконец завалив своей кусочной дребеденью: сотня кусочков, и все катаются туда-сюда, повсюду пачкают, вообще лезут куда не надо. Этот образ уступил место другому видению: в нем странный тип из «Догстара» снова и снова повторял: «Куда все девается?», стоя у моего столика и злобно тараща глаза. Присутствоваший там Грег объяснял этому типу:
— Он хочет быть настоящим, вот и все. В этом вся причина.
Странный тип снова повторил свою реплику, но, хотя слова были те же самые, вышло почему-то «Все тяжелей и тяжелей становится». Хлынула голубая дрянь, потом опять появились двое водителей скорых — они разглядывали обломки крушения.
— История, — сказал один. — Они смертельные, эти осколки. Смотри: пропеллер, втулка.
— Мусор, — сказал другой. — Балласт. Эти кусочки, тут все повторяется[3]. Настоящее событие ему и обсуждать-то нельзя.
