несмываемые следы, приямо как от шин «Фиесты» в другой реконструкции, в той, с каскадами голубой дряни. Рядом с ними по-прежнему виднелось черное пятно — большой, темный, полутвердый нарост моторного масла или гудрона. Оно перестало меня раздражать, я начал размышлять о том, как оно образовалось — наверное, здесь что-то произошло, какое-то событие, оставившее этот след. Однажды, когда мы кончили репетировать, я подошел к нему, присел рядом, потыкал в него пальцем. Оно было твердым, но не вызывающим, не враждебным. Его поверхность, если посмотреть с расстояния в дюйм, не больше, была покрыта мелкими порами — растрескавшимися, открытыми; там виднелись дорожки, ведущие внутрь нароста.
— Как губка, — сказал я.
— Что вы? — спросил появившийся рядом со мной Сэмюэлс.
— Как губка. Мясистая. Кусочки.
Сэмюэлс посмотрел вниз, на пятно, потом сказал:
— Назрул хочет, чтобы вы с ним куда-то поехали.
В этот день, как напомнил мне Наз, когда мы возвращались на машине в Чизик, нужно было сообщить реконструкторам-водителям о переносе места реконструкции обратно в настоящий банк.
— Они составляют слой номер два — помните? — сказал Наз. — Им надо отрабатывать езду по улицам. Легенда, предназначенная для них — легенда номер три, версия номер один; ни в коем случае не путать с версией номер два.
— Хорошо. Как хотите.
Мы стали отрабатывать езду по улицам вокруг настоящего банка. Эпизод с поворотом, движением наперерез и остановкой мы прогнали непосредственно перед банком только один раз, да и то в упрощенном варианте, чтобы не привлекать внимания; зато по всем остальным улицам мотались без конца. Стояла осень; деревья начинали коричневеть, желтеть, краснеть. Когда я позволял взгляду застыть и расфокусироваться, эти цвета сливались в однородный, непрерывный поток. Через несколько недель, подумал я, листья опадут и будут лежать повсюду кучами, пока их кто-нибудь не увезет.
— Как артишоки, — сказал я.
— Это маршрут номер семь, — объяснял Наз реконструктору-водителю номер один. — Маршрут номер семь, версия А. Запомните.
— А может, просто сгниют. Сольются друг с другом и с асфальтом.
— В этом месте, — продолжал Наз, — вы можете переключиться на маршрут номер восемь, в зависимости от параметров. Есть три…
— Листья тоже иногда оставляют следы, — сказал я. — Очертания на асфальте, собственные скелеты. Как фотографии. Или Хиросима. Когда опадут.
Позже, когда нас везли назад к складу, Наз сообщил мне:
— Осталось два дня. Механизм будет запущен сегодня вечером.
В голове у меня снова прокрутилось изображение раскрывающегося самолета. Я понаблюдал за ним, улыбнулся, потом взглянул из окна машины назад. Движение в западной части Лондона было медленным. Я повернул голову вперед и стал, не отрываясь, смотреть через звуконепроницаемое стекло на плечи шофера. Скоро и он тоже дематериализуется. Я почувствовал огромную симпатию к этому человеку. Не отрываясь, я внимательно смотрел на его куртку, дожидаясь, пока ее синие очертания и складки закрепятся в памяти, чтобы помнить их потом, когда его не станет. Мы проехали Шепердс-Буш, потом вырвались на шоссе и набрали скорость. В этот момент Наз повернулся ко мне и спросил:
— Так когда у Вас произошел контакт с кордитом?
— С кордитом? Да я его, по-моему, и в глаза не видел.
16
Наконец этот день наступил. А впрочем, может, и нет.
С одной стороны, все действия, которые мы задумали выполнить, уже произошли. Произошли бессчетное число раз: во время наших репетиций на складе, во время учебных ограблений, которые устраивались для настоящих сотрудников банка и настоящих охранников, и во время тысяч, возможно, десятков тысяч ограблений, состоявшихся с тех пор, как человечество впервые ввело в обращение деньги. Они происходили регулярно, всегда и повсюду, и их повтор, устроенный нами здесь, в Чизике, этим солнечным осенним днем, был не более чем эхом — эхом эха, отзвуком отзвука, подбным неясному воспоминанию о том, как где-то, когда-то какой-то мальчик пинал об стенку мяч: первоначальный мальчик давно забыт, растворился, пропал, замененный бесчисленными мальчиками, пинающими мячи об стенки на каждой улице, в каждом городе.
С другой же стороны, прежде это событие не происходило — и, поскольку было не настоящим, а инсценированным, хоть и инсценированным в настоящем месте, произойти никогда не могло. Оно всегда должно было вот-вот состояться, зафиксированное в будущем, нависшем совсем рядом с нами, и все-таки недоступном. Я и остальные реконструкторы походили на группу поборников еще не основанной религии: мы терпеливо ждали, когда покажется наше божество, когда оно явит себя нам, спасет нас, и все наши жесты были жестами поклонения, актами предвосхищения.
Не знаю. Но одно я знаю точно: все пошло черт-те как. Не так, как надо. Материя, несмотря на все мои приготовления, все мои уловки и попытки ее перехитрить, сделала гениальный финт. Перехитрила меня в ответ. Снова подставила мне подножку. Я знаю две вещи: во-первых, все пошло черт-те как; во-вторых, это был очень счастливый день.
Итак, вернемся к моменту — долгому, растянутому моменту, — в течение которого мы, замерев в готовности на своих местах, ждали, когда все начнется; вернемся к нему еще раз: мы сидели ввосьмером — шесть реконструкторов-грабителей и двое водителей — в двух машинах, припаркованных по разные стороны улицы перед банком. Сидели молча, в ожидании. Другие реконструкторы в моей машине заинтересованно смотрели в окна, наблюдая за покупателями, за деловой публикой, за мамашами с колясками и инспекторами парковки, за тем, как эти люди расхаживали взад-вперед по тротуару, входили в магазины и выходили из них, переходили дорогу, толклись на автобусных остановках. Они внимательно наблюдали за этими людьми, высматривая пробелы в их образах — несоответствия в одежде, в движениях, и так далее, — могущие выдать в прохожих реконструкторов, каковыми — так им было сказано — те являлись. Они взглядом провожали этих людей за угол, пытаясь определить границу зоны реконструкции. Им было сказано, что зона будет широкой и не так четко очерченной, как те, где в свое время проходила стрельба; что ее размытые очертания под прикрытием боковых и задних улиц будут постепенно, почти незаметно сливаться с настоящим пространством. Так им было сказано — но они все равно высматривали какую-нибудь границу.
Наблюдал и я, с таким же интересом. Я смотрел, как зачарованный, на движущихся прохожих — на их осанку, на сочленение их суставов. Все они делали все в точности как надо: стояли, двигались, да все — и при этом даже не знали, что они это делают. Сама поверхность тротуара казалась наэлектризованной, на взводе, совсем как лестница в моем доме, когда я двигался по ней вниз в день первой реконструкции. Отметины на поверхности дороги — точные копии тех, что были перед моим складом, так хорошо знакомых мне своими линиями, окраской, структурой и расположением, — словно пропитались такой же значимостью, способной отравить. Вся местность словно беззвучно пульсировала энергией, пульсировала так, что заставила бы датчики — если бы для подобных вещей существовали датчики — надрываться, пока их стрелки не зашкалят и не сорвут пружины.
Время от времени я отпускал свой взгляд пробежаться до угла, высматривая, как и другие реконструкторы, границу, хоть и знал, что границы не было, что зоны реконструкции не существовало, или она была бесконечной, что в данном случае означало одно и то же. В основном же я медленно двигал головой: вперед, вдоль корпуса дверцы, где металл переходил в стекло, все больше надвигаясь на окно, в котором все больше открывалась улица. Она безостановочно подступала, накатывала, ширилась, все больше и больше: люди, деревья, фонарные столбы, машины и автобусы, фасады магазинов с зеркальными витринами, в которых плыло и разрасталось все больше машин, автобусов, людей и деревьев, и все это
