Минька вытащил из кармана плоский бумажный кораблик. У меня в кармане джинсов был такой же.
Меня вдруг взяла такая злость на Веранду! На эту швабру с вечно сырыми глазами!
Какая холера понесла ее в Иерусалим?! Вечно из-за этой дуры неприятности! Бросай теперь все и тащись в дальние дали! И еще неизвестно, вернешься ли…
Ну да, она спасла Кирилку. Но все равно…
А что «все равно»? Не хочется лететь? Боишься?
«Еще бы…» — сказал я себе. И спросил Миньку:
— Боишься?
— Ага, — тихо признался он. — А ты?
— Я… Минька, а как ты думаешь, другие слышали
— Не знаю… Лишь бы Кирилка не услышал. Кинется как сумасшедший. А ему… лучше не надо. Опять схватит какую-нибудь хворь…
«Ох, а сам-то ты…» — Я мельком прошелся по нему глазами.
Мы зашагали на пустырь, к тем буграм, где зимой катались на лыжах. Уже зацветал венерин башмачок, на цветах висели мелкие капли. Мы оба промокли в густой высокой траве. Минькины трикотажные шорты и рубашка облепили его, и теперь он казался совсем щуплым. И я наконец сказал то, что должен был сказать:
— Минь… тебе, наверно, незачем лететь. Я и один управлюсь. Как-нибудь вытащу эту ненормальную… А чего рисковать двоим…
И тогда впервые в жизни Минька Порох взорвался, как порох!
— Вот как дам сейчас по шее!
Это он-то даст мне по шее! Хотя и подрос, но все равно он мне лишь до уха и руки, как у Буратино. Я засмеялся. И сделалось легче.
Мы выбрались на то место, где зимой приземлялся Локки. Неподалеку торчал обломок стены с остатками штукатурки и полустертыми карандашными буквами: «Вовка ду…»
Уж не обо мне ли это? Может, я и правда «ду…»? Ну а что делать?
Не лететь? Может, ничего не было?
Минька нагнулся, отлепил от мокрого колена лепестки венериного башмачка. Глянул на меня не разгибаясь, улыбнулся.
— Жалко, что еще не созрели семена. Взяли бы с собой.
— Там и без того, наверно, целые рощи…
— Ой… — ласково сказал Минька.
Из сырых стеблей к нам вышел полосатый жираф Алик. Ткнулся губами в Минькины ладони.
Я опять не удивился, хотя ясно уже — не сон.
Минька взял Алика на руки. Глянул на меня опять:
— Ну?
— Будем склеивать кораблики? Или используем один?
— Лучше один, — рассудил Минька (и Алик закивал головой на тонкой шее). — Другой оставим про запас. Мало ли что…
Я взял свой кораблик, приложил его к сырой штукатурке (где «Вовка ду…»). Бумага сразу приклеилась. Я оглянулся.
— Как там Рыкко говорил? Надо на него дыхнуть, чтобы стал настоящим?
— Ага… Дыхнем вместе. — И Минька с полосатым жирафом Аликом встал рядом.
А я наконец понял,
Тогда что?
«Ладно, не юли», — сказал я себе.
Потому что я знал и другой путь. И знал, что Миньке он тоже известен.
Не так уж это и трудно, пока по всей Земле рвутся снаряды и мины…
Литературный портрет
Максим Борисов
Тревожные сказки
Строго говоря, провести четкую границу между произведениями «фантастическими» и «нефантастическими» у Крапивина вряд ли возможно. В любой реалистической крапивинской повести можно отыскать элементы сказки и ребячьей фантазии, а любой роман о Великом Кристалле или примыкающий к этому циклу можно счесть «всего лишь» превосходным, психологически точным описанием ярких снов и детских мечтаний. Ведь характеры крапивинских героев, пусть и наделенных необычайными способностями, сами по себе не несут ничего экстраординарного — это подчеркивает сам автор. Разве что выделяются острым неприятием всяческой несправедливости и повышенной ранимостью. Все «чудесное» всегда строго локализовано в среде «обыденного» и трактоваться может весьма произвольно…
Крапивин всегда был неравнодушен к сказкам и к фантастике. Как известно, некоторые из самых ранних его повестей были именно научно-фантастическими. Предъявленные в «Я иду встречать брата» (1961) государственные структуры, система воспитания подрастающего поколения, глобальные преобразования климата, космическая экспансия, энтузиазм и самопожертвование молодых исследователей космоса, даже звучные имена самих героев — Нааль, Таэл — привычны для того времени… Сам Крапивин эту свою давнюю связь с советской НФ мало что не скрывает — использует в своих более поздних произведениях. Например, Ратальский космодром из «Я иду встречать брата» упоминается в «Голубятне на желтой поляне» (1982–1983) и в «Самолете по имени Сережка» (1993).
И параллельные пространства, счастливо найденная и развившаяся со временем система миров «Выстрела с монитора» (1988), «Крика петуха» (1988), «Белого шарика Матроса Вильсона» (1989), «Лоцмана» (1990) и других, потребовались Крапивину не для бегства от «ненормальной» реальной действительности, а напротив, для усиления, выделения в отдельную сущность ее каких-то определенных устрашающих черт и тенденций. Это и конформизм, и равнодушие взрослых на Планете «Голубятни на желтой поляне», и идиосинкразия по отношению к не таким, как все, в «Гуси-гуси, га-га-га…» (1988), и презрение к детям-бродягам в «Корабликах» (1993), и тотальная бессмысленность политических амбиций во «Взрыве Генерального штаба»[1], в «Рассекающем пенные гребни»[2]… Наименования зазеркальных стран зачастую почти банальны в своей простой иносказательности: Восточная, Западная, Федерация, Империя… Создается впечатление, что Крапивин досадливо отмахнулся от назойливой публики, взяв первое попавшееся словосочетание, чтобы тут же углубиться в то, что для него по-настоящему важно, что интересует его на самом деле…
Почти неразличимая граница отделяет фантастику Крапивина от сказочных повестей. Сказка — это неопределенные мотивации поступков, точно во сне, условный антураж, не вполне конкретное место и время сказочного действия, ненавязчивое «обрамление», искусственно обосновывающее и подготавливающее вторжение особых реалий. Если и раньше сказка почти безболезненно переходила в реалистическую фантастику в трилогии «В ночь большого прилива» (1969–1977), если и раньше повесть могла иметь в себе смешанную сказочно-фантастическую атрибутику в «Детях синего фламинго» (1980), то
