внешней средой. Потому творческая активность, способность создавать новые информационные структуры, тем усложняя Мир Существующий, — вот главный критерий для оценки политической системы, государства, общества, культуры и так далее по всем структурным этажам вплоть до первичного Хаоса. Если согласиться с этим критерием, то сколько же баллов по привычной школьной шкале придется выставить новоиспеченному российскому «как бы государству»?
Несмотря на риторический характер вопроса и всеобщий плач о «смерти культуры», ответ неочевиден. Погибли многие театры и учебные институты, ушли в небытие некоторые «толстые» журналы и заслуженные издательства, закрылись НИИ и КБ — все это, конечно, грустно, но, очень может быть, что щедрое государственное финансирование лишь поддерживало иллюзию жизни в структурах-зомби, давно уже не способных создавать новую информацию. Мы говорим о «кризисе фантастики», но ведь возвращение эпохи шестидесятых является несбыточной мечтой, а если не сравнивать с «золотым веком», то встает резонный вопрос: «Кризис по сравнению с чем?» Может быть, с «молодогвардейским» застоем ранних восьмидесятых, когда в течение года выходило три-четыре неудобочитаемых сборника?
Вся проблема состоит в том, что эти сборники лишь кажутся неудобочитаемыми! Они остались такими в наших воспоминаниях, когда каждая новинка была событием, читалась и анализировалась, и сравнивалась обязательно с лучшими образцами жанра.
Совсем по-иному обстоит дело теперь.
Году в восемьдесят пятом я подготовил ярко «антимолодогвардейскую» статью «Фантастика восьмидесятых: причины кризиса». В частности, там было много ругани в адрес Ю.Никитина и его сборника «Далекий светлый терем». Тогда пара-тройка рассказов из этого сборника показались мне едва ли не худшим из всего, что когда-либо приходилось читать. На днях «Терем» вышел в очередном постперестроечном издании. Я взял книгу в руки и с удивлением обнаружил, что на современном среднем уровне ЭТО выглядит совсем даже не плохо. Ну, например, по сравнению с Ю.Петуховым или полуфантастическими детективами, которым несть числа, то есть основной массой издающейся ныне фантастической литературы.
Это стало первым неприятным открытием. Но неизмеримо печальнее было обнаружить, что и тексты, которые остались в памяти вершинами жанра, ныне воспринимаются как нечто вполне заурядное, не плохое, конечно, но и не выдающееся. То есть я помню и люблю эти книги, но отдаю себе отчет в том, что, появись они сейчас, я бы их не выделил из общего ряда. Мир, в котором перестаешь чувствовать разницу между Стругацкими и Щербаковым — могли бы мы пятнадцать лет назад представить себе такую антиутопию?
И вот на этом вся относительность мышления заканчивается, и приходит понимание. Да, речь идет именно о кризисе. Науки. Кино. Театра. Спорта. Литературы. Фантастики (нужное подчеркнуть). Кризисе, порожденном новыми реалиями общественной жизни. Кризисе, который является приговором этим реалиям, называемым «российская демократия» и «российский рынок». Кризисе перепотребления.
В европейской традиции отношения между автором и читателем художественного произведения отражали взаимодействие «Учитель — Ученик». Прежде всего познание мира: производство и распаковка новых идей, — единственное, что придает смысл существованию общества. Но европейская культура носит знаковый и, одновременно, чувственный характер, потому литературное творчество более доступно для расширенного Восприятия, предполагающего сопереживание, обретение нового знания и, в конечном счете, самостоятельное творение (хотя бы символическое), нежели иные формы искусства, не говоря уже о науке. Наука, философия, вера — для немногих избранных. Искусство — для всех. Магия знака и текста, дар богов едва ли не во всех религиозных системах — квинтэссенция, самая суть искусства, та нить, из которой может быть создана как ткань подлинного мира, так и покрывало Майи-иллюзии. В отличие от Востока, Европа почти не знала традиции личного духовного ученичества[6]. Но и преодолев всю систему «всеобщего среднего и обязательного», «высшего», «самого высшего», человек не освобождается от потребности задавать иногда вопросы мудрейшему и смиренно выслушивать ответы.
В Европе место сэнсея или гуру заняла Книга. Символ, подразумевающий любой текст, любую мудрость, любого Учителя. Голограмма, заключающая в себе личность творца, давно ушедшего из этого мира. Мы преклонялись перед Книгой, приписывая ей невероятные магические возможности. Мы считали Мир Существующий порождением Книги, ибо сказано: «В начале было Слово». Мы относились к писателю, как к доброму волшебнику или злому колдуну… во всяком случае, как к адепту Силы, многократно превосходящей человеческую.
Соответственным было и отношение к Тексту. Пресловутое советское «умение читать между строк» было лишь частным проявлением искусства расшифровывать Слово Учителя, раскрывая в Книге один смысловой слой за другим. Не имело значения, знал ли сам автор о существовании в его произведении столь глубокой и сложной структуры, конструировал ли он ее сознательно или она возникла помимо его воли — в тонком мире ментального взаимодействия создателя текста и его читателя, Демиурга и Адепта. Что касается «специфики жанра», мы не видели большой разницы между так называемой «серьезной литературой» и якобы развлекательным «чтивом» — ведь даже тексты Евангелий содержат и притчи, и басни, и даже фантастику — например, «Откровения Иоанна Богослова». Отношение к Писателю как к духовному Учителю — явление вовсе не национально русское и, тем паче, не советское. Поэт, он далеко не только в России больше чем поэт. Первые европейцы, отыскивающие в сошедших с неба символах «сказку Странствий» Одиссея, предание о грядущем Мировом Волке-Фенрире, знак Вечности, порожденный движением зрачка Брахмы, — уж они умели придавать своему существованию смысл, извлеченный из Слова. Многие тысячелетия история человечества отражалась и преломлялась в зеркале Текстов.
Отношения учительства обязывали обе стороны. От читателя требовались не только изучение текста, не только глубокое понимание его, но и серьезная внутренняя работа, которую можно определить как искусство прожить Текст, пресуществив этим себя. А писатель отвечал за сотворенное им Слово. Даже написанное в шутку или сказанное в пьяном бреду. Духовная работа, без которой не бывает личностного роста, и ответственность Учителя — ключевые понятия взаимоотношений «Учитель — Ученик».
Это вовсе не означало, что к каждой своей строчке писатель относился как к священнодействию. Книги писались ради денег, создавались на пари, рассказывались, чтобы развлечь больную племянницу или освободиться от опостылевшего любовного романа. А также — в качестве альтернативы сумасшествию или самоубийству. Или от скуки. Все эти обстоятельства носят, однако, внешний характер и являются привходящими, и Сунь-Цзы не зря сказал: «Всякий знает форму, посредством которой я победил, но никто не видит формы, посредством которой я организовал победу». И только Бог, Вселенная или Ее Величество Информация знали, как на самом деле приходили в мир новые Смыслы.
Во всяком случае, диапазон приемлемого в литературных произведениях был достаточно узок. Далеко не все тексты, которые могли быть созданы, прочитаны и проданы, имели право на существование. Может быть, и не все с удовольствием соблюдали эти необозначенные ни на каких картах «границы дозволенного», но литература в целом все-таки не представляла собой ту «Чашу отравы», о которой писал свой последний роман И.Ефремов.
Миссия писателя — «бремя Белого человека» для самых сильных — обязывала.
Когда я говорю о существенном изменении литературной реальности, то имею в виду именно разрушение традиции учительства. С тех пор как книга стала только товаром, писатель превратился, скорее, в приказчика универсального магазина. Должность уважаемая (особенно, если речь идет о ювелирных изделиях и сложной технике) и прилично оплачиваемая, но на духовность не претендующая и наставничества не предусматривающая.
Соответственно, и чтение превратилось из духовной практики в потребление. Если раньше от книги требовалось быть умной (именно так: сначала умной, а уже потом талантливой, интересной, завораживающей, читабельной, — иначе не пользовались бы в ту эпоху «резонансным» спросом романы И.Ефремова, «Белые одежды» В.Дудинцева или, например, «Дети Арбата» А.Рыбакова), то сейчас мы оцениваем текст прежде всего по его способности подарить нам душевный комфорт. «Комфортную» литературу не следует отождествлять с развлекательной. Во-первых, комфортным для читателя может быть текст даже вообще не художественный — приведу для примера творчество Д.Карнеги и всенародно прославленные альтернативные истории В.Суворова. Во-вторых, не всегда развлекательный текст является
