номеров — это был пропуск в американскую фантастику «Золотого века», когда Азимов, Кларк, Саймак, Пол, Шекли и Брэдбери были молоды и полны идей.
Я прожил в Бирме два года и постепенно накопил библиотеку фантастики. Я еще не подозревал, что сам стану писателем, ни строчки не написал в 1957–1959 годах, когда работал в Бирме, но я накапливал в себе фантастику, как груз, как бремя, от которого следовало разрешиться.
Наверное, в конце пятидесятых годов я был самым или одним из самых начитанных в американской фантастике российских читателей.
Мое вольное житье вызывало тревогу у некоторых советских организаций в Бирме.
До поры до времени мне не мешали шастать в город в одиночку, но за мной следовало иметь глаз да глаз. Для этого ко мне отрядили сотрудника торгпредства по имени Петя. У Пети были тонкие, вертикально к черепу, красные на просвет уши и худенькая шейка. Если я сейчас вижу где-то такую шейку и такие уши, мне хочется отвинтить человеку голову. Петя не скрывал, что меня «подозревают в намерениях». Но тогда я не знал, насколько серьезно. Для этого должен был случиться кризис.
Пете было известно, что я рисую. По воскресеньям.
Он заявил, что любит смотреть, как люди рисуют. И будет меня отвозить, куда я пожелаю, так как у него есть машина.
Однажды я проспал и очнулся от чужого присутствия в комнате. Не шевелясь, я приоткрыл глаза и увидел, что Петя сидит перед моим письменным столом, открыв ящик.
Неожиданно он повернулся ко мне и сказал:
— Не притворяйся, что спишь. Я же вижу, что притворяешься… А я тебя будить не хотел. Пускай, думаю, поспит. А я пока почитаю, что ты тут пишешь. И должен признаться — сомнительные у тебя стишки, а по уровню не достигают.
Стихи я разорвал тем же вечером. И не потому что испугался, но стало стыдно, будто он подглядел меня голым.
Мне вообще со стихами не очень везло. Я их писал, как и положено, лет с четырнадцати, а потом мы стали издавать журнал «Ковчег» — четыре подростка и моя младшая сестра Наташка. Я был редактором. А наш коллектив назывался «Обществом единомышленников». К счастью, среди нас стукача не нашлось, а мы не особенно делились секретами ни с кем — только с двумя или тремя девочками из наташкиной школы.
В том журнале я был себе господин и потому не удержался и принялся переписывать в него лирические стихотворения. Впрочем, все мы, включая десятилетнюю Наташку, писали такие стихи.
Я и в институте писал их, но все более стеснялся показывать окружающим. И не зря. Правду, горькую притом, я узнал через много лет, когда в 1996 году мой соученик по институту Андрей Сергеев опубликовал повесть «Альбом для марок» и получил за нее Букеровскую премию. В той повести о моей поэзии сказано просто и прямо: «Самый ранний приятель в Инязе — Игорь Можейко. Легкий человек, кое-какие стихи…»
Я несколько лет назад выпустил за свои деньги книжку стихов, в основном несерьезных. Андрей Сергеев оказался прав. Хотя я уже подготовил еще одну книжку. Вот накоплю денег…
В советском мире за границей было отлично известно, кто кому и кем служит. Но если ты знал, что тот или иной майор или капитан налаживает контакты с прогрессивной местной общественностью или курирует ГКЭС, ты мог быть спокоен, что он (если не сволочь по натуре) стучать на тебя не станет. В его обществе чувствуешь себя спокойнее, нежели среди любителей.
Помню в начале шестидесятых годов, когда я работал в Бирме редактором АПН, поехали мы с моим шефом Левой (он представлял в Бирме военную линию) через всю страну в город Таунджи, где в Шанском государстве был построен госпиталь и трудились наши врачи. По дороге мы должны были обозреть работу отделений Союза обществ дружбы и узнать, насколько энергично бирманцы читают советскую пропагандистскую литературу.
Мы ехали по широкому шоссе, по обе стороны время от времени встречались щиты с названиями воинских частей, к которым вели ответвления от дороги.
Лева велел мне записывать номера частей — ни дня без строчки!
Мне было лень этим заниматься в такую жару, и я передал эту задачу в руки шофера Нуритдина, который не скрывал, что служит в бирманской контрразведке и следит за нами. Я об этом знал, Лева об этом знал, но ведь Леве надо было написать отчет. И Нуритдину надо было написать отчет. Только я мог бездельничать.
Добрались мы до горного Таунджи. Жили с Левой в соседних номерах. Сидели вечером, немного выпивали, и тут в дверь постучали. За дверью стояла жена врача. Она сказала, что ей надо поговорить с Левой конфиденциально. Я ушел, а через двадцать минут ко мне ворвался шеф. В ярости.
— Эта… принесла мне вот что! — он кинул на мою постель общую тетрадь, исписанную мелким почерком отличницы.
— Что она написала, Бог с ней! Но зачем на мужа-то? — Лева был в ярости. И добавил: — И кого только наши коллеги вербуют!
К «бугру» Лева относился критически.
Но тетрадь с доносами отвез резиденту.
Врачебная жена была опасным типом любителя, поглощенного страстью лазить под чужие простыни, ибо полагала это своим долгом. А если мужа уберут, то всегда можно найти нового — она же не виновата перед органами, она жертва преданности общему делу.
Мой шеф ставил меня в тупик вот чем: если он вечером напивался по заведениям, то мне или Коле Новикову приходилось разыскивать его и тащить, мертвецкого, домой. Там его ждала крепкая мрачная супруга, несчастная, впрочем, женщина, и после того, как мы втаскивали шефа и укладывали на кровать, она его начинала бить. Тут мы уходили.
Утром шеф появлялся на службе вовремя, украшенный пластырями и бинтами. Синяки запудрены. Он говорил нам:
— Буду думать. До двенадцати не беспокоить.
Сначала эта фраза меня потрясала: оказывается, можно выделить мышление в отдельный процесс. Я вот — хожу и думаю, ем и думаю, а шеф отдельно думает с восьми до двенадцати, а отдельно работает и кушает.
Такая жизнь продолжалась долго, пока мой шеф с консулом не напились до такой степени на пришедшем к нам судне, что потеряли портфель с паспортами дипкурьеров. Кто бывал за границей, понимает, какое это чрезвычайное происшествие.
Ситуация осложнилась тем, что поздно вечером к нашему посольству подошли два индуса и сказали, что случайно нашли в порту портфель и могут уступить его советским друзьям за умеренное вознаграждение. Дежурил в воротах комендант, отличавшийся умом и сообразительностью, подобно птице Говорун. Он хитро подмигнул индусам и сказал:
— Дайте мне один паспорт, я посмотрю, настоящий ли он.
Индусы посовещались под фонарем у ворот, потом протянули сквозь решетку паспорт. Комендант схватил паспорт, засунул его за пояс, отбежал на почтительное расстояние и закричал:
— А теперь, сволочи, гоните второй паспорт, а не то в полицию позвоню!
Индусы плюнули в желтую пыль и ушли продавать второй паспорт американцам.
Невидимо для меня шла энергичная работа: летели шифровки, и начальство шуршало языками в звукоизолированных комнатах. Наконец, кто-то где-то принял решение ограничиться строгачом.
Это было понятно.
Пьянство за границей считалось (а может, и сейчас считается) наименьшим из грехов. Более того, вовсе не пьющий человек вызывал подозрение и его обычно отторгали. Ну напились ребята, провинились. Но ведь Родине не изменили? Не изменили.
Эта фантастическая история, да и весь фантастический образ моего лысого шефа, конечно же, подтолкнули меня к созданию произведений литературы ирреальной и фантастической.
Но насыщения раствора, ведущего к выпадению осадка, еще не произошло. Уровень идиотизма должен был подняться.
